Олег Овчинников - Семь грехов радуги

— Помню… — бормочу, не в силах оторвать взгляд от своих рук.

Они не зеленые, нет — зеленоватые. Обычного цвета плюс эдакая легкая зеленца. И ногти — приятного лаймового оттенка. И крохотный шрамик на тыльной стороне левой — обычно незаметный, сейчас он, кажется, налился зеленым, как бороздка на поверхности смятой промокашки, куда стекли пролитые чернила.

Скосив глаза, тщетно пытаюсь рассмотреть собственный нос. Какого он цвета? Непонятно.

«Дурак! — думаю. — Ты б еще на уши попробовал взглянуть!»

Неужели все сейчас видят меня таким? Маришка, владельцы проезжающих автомобилей, бредущие своей дорогой пешеходы. Тогда почему они не бьют по тормозам, не жмут на клаксоны, не шарахаются от меня, а проходят мимо, отвернув равнодушно в сторону голубоватые от холода лица? Или зрелище зеленого человечка ростом в метр восемьдесят пять, схватившего за руки вырывающуюся девушку, ни у кого не вызывает ни интереса, ни сочувствия?

А может, это только обман зрения? Не исключено. что эффект усиливается, когда смотришь сквозь зеленые контактные линзы.

— Посмотри, — прошу, — какого цвета у меня глаза?

— Бесстыжего!

Я отпускаю Маришку, и она остается на месте, не убегает и не дерется больше. Просто стоит и смотрит, как будто давно не виделись.

Итак, вот и до меня докатилась эта волна. Сработала бомба замедленного действия. Пробился наружу еще один росток из тех семян, что заронил нам в души добрый самаритянин.

Но за что? Я знаю, обмануть самого себя проще простого, но в данном-то случае обмана нет. Не прелюбодействовал и даже не планировал. Да и как вы представляете себе любовное действо в переполненной маршрутке? Где даже сесть по-человечески невозможно. Под ворчание сидящих рядом старушек и критические замечания пассажиров-мужчин?

Хотя… Помнится, во времена Великой Альтернативы мы с Маришкой как-то умудрялись размещаться компактной парочкой в довольно тесных местечках… и, кстати, не всегда безлюдных. Жадные друг до друга и слегка двинувшиеся от постоянного нетерпения, должны же мы были где-то встречаться — здесь и сейчас! — не дожидаясь, пока появится отдельная квартира, уйдут в прошлое соседи по общежитию, подойдет к концу скучная лекция…

В памяти один за другим всплывают эпизоды из первых наших стихийных, подчас экстремальных встреч. Но вновь с головой окунуться в теплый бассейн романтических воспоминаний мне не дает Маришкин голос.

— Не усугубляй, — советует она, вглядываясь в мое лицо. — Ты и так уже зеленый и плоский, как крокодил Гена.

— Что?

— Я говорю: кончай думать о своей головоногой! У тебя же все на лице написано!

— Нормальные ноги, — рассеянно возражаю я. — Не длиннее твоих…

И думаю: «Неужели теперь пара пристальных взглядов и фривольных мыслей — уже прелюбодеяние? Невероятно, конечно, но вдруг. Но ведь тогда…»

— Эй! — отчаянно кричу я, бегу к проезжей части и даже кому-то там машу рукой. — Стой!

Но поздно. Маршрутки давно простыл и след.

Некоторое время тупо смотрю вслед упорядоченному потоку машин, спешащих в сторону метро. Затем прохожу мимо Маришки, с интересом наблюдающей за моими перемещениями, и опускаюсь на низкую металлическую оградку, отделяющую газон от тротуара. В душе — ощущение полной потерянности.

— Вспомнил, что не взял телефончик? — глумится Маришка. — Опоздал. Твоя пассия давно уже в метро. Читает дальше свое «Пособие по обольщению чужих мужей».

— Как я теперь? — спрашиваю и слышу свой голос, оптимистичный, как у ослика Иа. — Всю жизнь таким буду? Где я ее найду, чтобы извиниться? Дай зеркальце!

Зеленый! Весь, даже лицо. Бледно-зеленое, но все равно… С такой рожей — хоть в Гринпис, хоть на собрание уфологов!

И тут какой-то паренек, то ли ненаблюдательный, то ли бесстрашный, идущий по тротуару столь стремительно, что концы небрежно обернутого вокруг шеи белого шарфа отстают от него на полметра, останавливается рядом со мной и говорит: «Здравствуйте!», еще не подозревая, насколько он не вовремя.

Я снизу вверх бросаю на него унылый взгляд, Ма-ришка тоже косится недобро, но паренек, ничуть не смущаясь, бодро продолжает:

— Мы — представители «Церкви Объединения», собираем пожертвования для детей. Если вы в состоянии помочь хоть чем-нибудь…

— Нормально! — говорит Маришка. — А конфетой угостить?

— Конфетой? — Легкая растерянность наконец-то от ражается на лице паренька. Он лезет в карманы куртки —один, другой, — и все левой рукой, потому что в пpaвой зажаты фотографии каких-то младенцев, по-видимому в чем-то нуждающихся. С сожалением признается: — Нет. Кончились. А вы не хотите…

Протягивает мутноватое фото годовалых тройняшек, при ближайшем рассмотрении — вполне благоустроенных.

— Нет конфеты — нет благотворительности, — резко заявляет Маришка.

— Вы не понимаете, — волнуется паренек, — у этих детей проблемы…

«Возможно, — думаю я, — эти дети действительно нуждаются в помощи. Но если я передам деньги этому молодцу, до детей они все равно не дойдут. Следовательно, отказывая ему, я не остаюсь равнодушным к проблемам детей. — И на всякий случай добавляю: — Бедненьких…»

Вот так порой несложные умозаключения помогают сохранить лицо… по крайней мере, его цвет, хоть и не мне сейчас об этом говорить. Но чаще — обмануть совесть.

— Все мы чьи-то дети, — замечает тем временем Маришка. — И у всех проблемы. У нас с мужем, например, есть плохая черта. Мы как угодно меняем цвета. Бываем по очереди разного цвета: он вот — зеленый, я — фиолетовая…

— Копирайт — Успенский, — говорю в сторону, но паренек меня уже не слышит.

Он спешно ретируется, на ходу запихивая в карман пачку фотографий. Должно быть, разглядел наконец сквозь пелену религиозной одержимости цвет моего лица.

«Бедненький…» — снова думаю я, естественно, не о нем, а о себе. Вновь наваливается тоска, отодвинутая ненадолго разговором о детях.

— Где же мне ее искать? — повторяю удрученно.

— Ее? Уже соскучился? — умиляется Маришка и продолжает совсем другим, спокойным и незлым тоном: — Ей-то что? Ей, может, далее импонирует твое внимание. Ты у меня прощения проси.

Она присаживается рядом на витую оградку газона и закрывает глаза, словом, всем видом показывает, что изготовилась слушать.

— Думаешь? — вспыхиваю надеждой. — Ну, тогда… извини, — говорю и удостаиваюсь благосклонного кивка.

— Ты кайся, кайся.

Жадно смотрюсь в зеркальце. Но нет, должно быть, искупить грех не так просто, как совершить.

— Я, — говорю, — не нарочно…

Каяться пришлось долго. Наверное, до тех пор, пока раскаяние не стало совершенно искренним. Я, не утаивая, рассказал ей все: про ее старую прическу, про трамплин и про то, что чем меньше остается помех и препятствий на пути счастья двух влюбленных, тем им почему-то становится не легче, а скучнее…