Фрэнк Херберт - Дюна

— Я не смеюсь.

Пол, захваченный удивлением перед живучестью мифов Свободных, чувствовал, как сжимается его сердце. Происходит нечто, влияющее на его линию жизни, — адаб, потребность в воспоминании. Он вспомнил свою детскую комнату на Каладане, темную ночь и видение. Один из самых первых случаев его предвидения. Он чувствовал, как разум его окунается в это видение, видел сквозь затуманенную память (видение в видении) линию Свободных в запыленных одеждах. Они двигались мимо щели в высоких скалах и несли что-то продолговатое, завернутое в ткань. Пол слышал свой собственный голос в видении: «Много было хорошего, но ты была самое лучшее из всего…»

Адаб отпустил его.

— Ты лежал так тихо, — прошептала Чани. — Что это было? Пол вздрогнул, сел и отвернул лицо.

— Ты сердишься, потому что я была на краю пустыни, — сказала Чани.

Он молча покачал головой.

— Я пошла туда, потому что хочу ребенка.

Пол не мог говорить. Он чувствовал, как его захватило это раннее видение. Ужасное предназначение! Вся жизнь его в этот момент представилась ему веткой, дрожащей после взлета птицы, а эта птица была — возможность. Свободная воля.

«Оракул берет верх», — подумал Пол.

И почувствовал, что, уступая, он закрепляется на единственно возможной линии жизни. «Неужели, — подумал он, — оракул не просто предсказывает будущее? Неужели оракул создает его?» Он давным-давно попал в сеть, и теперь ужасное будущее надвигается на него со своими зияющими челюстями.

В мозгу его вспыхнула аксиома Бене Гессерит: использовать грубую силу — значит, оказаться во власти гораздо более могущественных сил.

— Я знаю, что сердит тебя, — сказала Чани, дотрагиваясь до его руки. — Племена возобновили старые обряды и кровавые жертвоприношения, но я в этом не участвовала.

Пол, весь дрожа, сделал глубокий вдох. Поток его видений расширился и превратился в тихую глубокую заводь. Течение же ушло далеко, за пределы его досягаемости.

— Я хочу ребенка, — просила Чани, — нашего ребенка. Разве это так много?

Пол погладил ее руку и отодвинулся. Потом он встал с постели, погасил шары и откинул занавеси у балконного окна. Прямо перед ним в ночное небо поднималась стена без окон. Пустыня могла вторгаться сюда только своими запахами. Лунный свет падал в сад, освещал деревья, влажную листву. Пол видел пруд, в котором отражались звезды. На мгновение он увидел этот сад глазами Свободного: чуждый, угрожающий, опасный изобилием воды.

Он думал о продавцах воды, исчезнувших после того, как он стал щедро раздавать воду. Они его ненавидят за то, что он убил прошлое. Даже те, кто сражался за драгоценную воду, ненавидели его за то, что он изменил их жизнь. По мере того как, повинуясь приказам Муаддиба, изменялась биология планеты, усиливалось и сопротивление людей. «Разве не самонадеянно, — думал он, — пытаться взять верх над целой планетой? А если это ему и удастся, то как он справится со всей Вселенной?»

Он резко задернул занавеси и повернулся в темноте к Чани. Ее водные кольца звенели, как колокольчики пилигримов. На ощупь он пробрался к ней и встретил протянутые руки.

— Любимый, — прошептала она, — я растревожила тебя? Руки ее, обнимая его, скрыли видения будущего.

— Не ты… — ответил он. — Только не ты…

Старик стоял в дверях, глядя на пришельца своими синими без белков глазами. В его взгляде застыла подозрительность, которую все жители пустыни проявляют по отношению к чужакам. Глубокие морщины прорезали кожу его лица у рта, там, где начиналась белая борода. На нем не было стилсьюта, и он беспокоился о влаге, уходящей через дверь его жилища.

Скайтейл поклонился и сделал условный знак заговорщика. Откуда-то изнутри, из-за старика, донеслись стонущие звуки семуты. В старике не чувствовалось пристрастия к наркотику, значит, семута — слабость кого-то другого. Скайтейл не ожидал встретить в таком месте столь утонченный порок.

— Привет издалека, — сказал Скайтейл, улыбаясь плоским лицом, которое он выбрал для этой встречи. Потом ему пришло в голову, что старик может узнать это лицо: некоторые Свободные на Дюне знали Дункана Айдахо. Скайтейл испугался, что выбор внешности, которая вначале показалась ему забавной, может в конце концов оказаться ошибкой. Он не рискнул тут же сменить лицо. Он нервно оглядел улицу: неужели старик так никогда и не пригласит его внутрь?

— Вы знали моего сына? — спросил старик.

Вот, по крайней мере, одна из условленных фраз. Скайтейл дал отзыв, все время озираясь вокруг. Ему не нравилась его позиция: улица оказалась тупиком, заканчивающимся на этом доме. Все дома вокруг были выстроены для ветеранов джихада. Они образовывали пригород Арракина, тянувшийся до имперского бассейна. На улицу выходили слепые стены серовато-коричневого цвета, кое-где прерывающиеся герметическими дверями. На стенах были нацарапаны непристойности. Рядом с дверью, у которой стоял Скайтейл, кто-то нацарапал, что некий Берис вернулся на Арраки с срамной болезнью, лишившей его мужества.

— С вами пришел еще кто-то? — спросил старик.

— Нет, я один.

Старик откашлялся, все еще пребывая в нерешительности.

Скайтейл твердил себе об осторожности и терпении. Контакты такого рода таили в себе особую опасность. Возможно, у старика были причины вести себя так. Впрочем, час соответствует: бледное солнце стоит почти прямо над головой. В это жаркое время дня люди сидят в закрытом помещении либо спят.

Может, старик опасается соседа? Скайтейл знал, что соседний дом предназначался для Отхейма, некогда входившего в отряд федайкинов Муаддиба. А с Отхеймом жил карлик Биджаз.

Скайтейл снова взглянул на старика, отметив пустой левый рукав и отсутствие стилсьюта. В старике чувствовалась властность. Он явно был рядовым пехотинцем джихада.

— Могу я узнать имя гостя? — спросил он.

Скайтейл еле сдержал вздох облегчения: его в конце концов примут.