Виолетта Пальмова - Испытание

Мужчины вскочили, отрекомендовались.

- Мадемуазель Жермен Пуатье, ученица Камилла Фламмариона, представил свою спутницу Жюльен Сорель. - Мадемуазель изъявила желание познакомиться с астрономией поближе. Так сказать, пощупать звезды своими ручками.

Кое-кто из мужчин вежливо хохотнул, а Борис Андреевич так и расплылся в улыбке, хотя и запутался вовсе, не зная, радоваться ему встрече или наоборот. Жермен тоже его узнала, и в ясных ее глазах отразилось почти все то, что испытывал он. И все же с завидным хладнокровием она протянула ему руку:

- Месье Кудряшов! Какая приятная неожиданность! Сколько же мы с вами не виделись? Почти полгода... Профессор до сих пор вспоминает ваш доклад...

Мадемуазель Жермен хотела сказать еще что-то, но ее прервал негромкий, но строгий окрик по-бетиански, и опять в ее глазах и в глазах Бориса Андреевича отразилось одно и то же чувство. То был испуг. Транскоммуникатор четко донес до Бориса Андреевича смысл окрика: "Сидеть на месте!" Стараясь не выдать себя, он окинул взглядом кают-компанию. Очевидно, приказ командира относился к Илье Ильичу - тот с виноватым видом усаживался в кресло, а Пол Китс продолжал уже по-французски и совсем другим тоном:

- Прошу простить меня за резкость. Но, дорогие гости, строгая дисциплина - первая заповедь на корабле, а приказ командира - что слово божие. Поэтому все же дождемся Вильгельма Мейстера, второго нашего связиста, а уж потом покажем всем корабль.

Однако слова Пола Китса не сняли напряжения, охватившего кают-компанию. Жермен Пуатье опустилась на диван между Борисом Андреевичем и Жюльеном Сорелем, никто больше не вставал, не шевелился. Разговор велся по-французки и очень вяло - просто перебрасывались редкими репликами о вкусовых качествах разноцветных, не знакомых землянам напитков.

Борис Андреевич был крайне удручен. Очевидно, его прежние опасения имели под собой почву, а он, отринув врожденную свою рассудительность, как последний глупец попал в западню. То, что угодил в ловушку не он один, а и другие земляне, угнетало еще сильнее. Ему почему-то казалось, что он ответствен за всех и оттого тяжесть на сердце возрастала стократно. Предпринять что-либо немедленно и в одиночку было невозможно, так же, как и сговориться со своими. И что же теперь? Теперь "зеленые" повезут их на свою планету, посадят в зоопарк или начнут изучать в лабораториях, как морских свинок, а тем временем армады военных кораблей ринутся к Земле... Боже правый! Попасться так нелепо!

"Спокойно! - прозвучало у него в мозгу. - Произошло какое-то недоразумение. Все уладится. Только спокойно!"

Борис Андреевич глянул на Илью Ильича (или как его там?!), но тот смотрел в сторону.

Тем временем зажегся ровным алым светом последний в верхнем ряду кружочек: прибыли второй связист Вильгельм Мейстер и математик, создатель еще одной неевклидовой геометрии Курт Келлер. Представление происходило до нелепости торжественно, так как в салоне было совсем тихо, только Сёта-сан едва слышно и очень быстро и взволнованно шептал что-то на ухо Тацуо. Тацуо-сан теперь совсем уже не походил на японца - лицо его приобрело черты обычного среднеевропейского типа и, как и у других его однопланетян, отливало изумрудной зеленью. По всему было видно, что Сёта-сан говорил ему что-то чрезвычайно неприятное, с чем Тацуо никак не мог согласиться.

Когда Вильгельм Мейстер и Курт Келлер сели, Пол Китс обратился к собравшимся:

- Дорогие гости, прошу вас оставаться на местах. Механические слуги, или как мы их называем, автомы, сейчас накроют стол для обеда, а затем мы покажем вам корабль. Экипажу перейти в рубку управления!

Капитан первым покинул кают-компанию, за ним, не очень-то охотно, потянулись остальные "зеленые".

"Спокойно, спокойно!" - принял по транскоммуникатору Борис Андреевич.

Переборка рядом с пультиком раздвинулась, оттуда выкатились два странного вида зеленых создания; спереди на их круглых головах имелось по две щели - верхняя была длиннее и голубовато светилась. Создания (видимо, это и были автомы) бесшумно, не обращая внимания на гостей, принялись хозяйничать в кают-компании.

Земляне, стараясь сохранять спокойствие, сидели на своих местах. Только Сёта-сан отошел в дальний угол и отвернулся к стене.

На расстоянии транскоммуникатор воспринимал и передавал речь не так четко - возможно, мешали слишком плотные и, скорее всего, герметичные переборки, но как бы то ни было, а до Бориса Андреевича доносилось далеко не все, причем почти ничто не воспринималось в словесном выражении, чаще слова были размыты эмоциями. Он напрягался, стараясь понять, о чем идет речь в рубке. На лицах других землян тоже проступало напряжение, Жермен коснулась его руки, и ему показалось, что глядит она затравленно и обреченно.

Из транскоммуникатора изливался гнев, бурный гнев. И тут Борис Андреевич впервые подумал, что такие же крошечные устройства, наверно, спрятаны в ушах и у остальных землян, и потому они напряжены так же, как и он. У Эдди ходили желваки на щеках и опять были стиснуты кулаки, более сдержанный и скрытный Курт просто плотно сжимал губы, и его красивый пухлый рот превратился почти в ниточку, а Сёта-сан, все еще стоявший спиной к остальным, распрямился и словно стал выше ростом, по шее его к затылку медленно ползла краснота.

Гнев, передаваемый транскоммуникатором, начал постепенно стихать, и теперь чаще и отчетливее проступали слова. Жермен крепче сжала руку Бориса Андреевича, шея у Сёта-сан была уже багровой, а у Курта даже и глаза сузились, словно он пытался разглядеть, что происходит там, в рубке. Эдди же так и сверлил глазами переборку.

- Глупцы... Звание ученых... Не достойны... - прорывалось из транскоммуникатора. - Развести на корабле целый зверинец... Недомыслие... Никакого чувства ответственности...

Затем слова зазвучали тише, плавнее и с другой интонацией: должно быть, кто-то из экипажа попытался ответить Полу Китсу, объясниться с ним.

- Но гости и в самом деле заинтересуют наших биологов, а психологов тем более. У землян очень развито чувство гуманности и долга. На таком низком уровне трудно ожидать столь тонких чувств. В Столице они вызовут сенсацию...

По каким-то необъяснимым признакам Борис Андреевич уловил, что говорит именно Илья Ильич, и хотя говорил он почти так, как они условились, разница все-таки была и довольно существенная. То, что прежде собирался сказать Илья Ильич, походило скорее на шутку, пусть и грубую. Сейчас же его слова звучали вполне серьезно, вполне продуманно, и оттого холод, так недавно охвативший душу Бориса Андреевича, стал превращаться в свою противоположность. Тихий, прекрасно воспитанный, всегда отличавшийся уравновешенностью Борис Андреевич воспламенился, как сухое сено, теперь он почти не сомневался в предательстве Ильи Ильича и теперь с не меньшей, чем у Эдди, пылкостью вперился взором в переборку, за которой - близко ли? далеко ли? - располагалась рубка управления. И уже вполне осознанная мысль стучала с четкостью метронома: надо что-то делать, надо предпринять что-то, пока не поздно!