Виолетта Пальмова - Испытание

Виолетта ПАЛЬМОВА

ИСПЫТАНИЕ

Пролетка остановилась против въезда в аллею, из нее вышел господин в сером; лихой кучер чуть ли не на месте развернул лошадей, и экипаж запылил в обратную сторону, к Гатчине.

- Боря! Боря! Гости приехали! - прозвенел над садом Машенькин голос.

А Борис Андреевич уже шел навстречу, хотя и стеснялся несколько, что был по-домашнему, по-летнему: в светлых брюках и белом апаше.

Приезжий - стройный, безупречно одетый господин приятной наружности, был ему незнаком и поспешил представиться:

- Илья Ильич Обломов. Простите за вторжение. Однако дело, приведшее меня к вам, Борис Андреевич, весьма серьезно и не терпит отлагательств. Ваш доклад в астрономическом обществе произвел на меня неизгладимое впечатление. Только вы один можете помочь мне в моем предприятии.

Борис Андреевич в смятении разводил руками и не умел толком ответить на такие авансы: бормотал что-то невнятное и оттого стеснялся еще больше.

Аллея была недлинной, они подошли уже к дому, и из-за неуклюжей, тяжеловесной, как и весь кудряшовский особняк, колонны портала выпорхнула Машенька в кисейном воздушно-белом платье, и Борис Андреевич, светлея лицом, представил ее:

- Сестрица моя, Марья Андреевна.

Машенька зарделась, натолкнувшись на горящий взор Ильи Ильича, и, запинаясь, пригласила:

- Пожалуйте в беседку. Там так прохладно! Отдохнете с дороги...

За столом сидели вчетвером, чай разливала хозяйка дома, жена Бориса Андреевича, Анна Васильевна. На скатерти и лицах означались и тут же таяли прозрачные, резные тени листьев дикого винограда, обвивавшего стройные, не в пример тяжеловесному кудряшовскому дому, мраморные колонны беседки. И разговор шел - легкий и зыбкий, как эти мимолетные тени.

Илья Ильич тонко шутил, делал дамам изящные комплименты и очаровал их бесконечно. Особенно же Марью Андреевну, которая всякий раз, встречая его пылающие, но странно скорбные взоры, торопливо опускала ресницы и зарумянивалась нежно и пылко.

Борис Андреевич тоже не избежал обаяния гостя, но тревожился каким-то смутным, тягостным чувством и, не понимая, от чего оно происходит, опасался предстоящего разговора и одновременно желал ускорить его.

Когда мужчины, наконец, остались одни, меж ними возникло трудное и напряженное, словно электрическое, молчание.

Гость, видимо, затруднялся началом разговора, и Борис Андреевич, будучи человеком мягким, смущавшимся чужой неловкостью более, нежели собственной, неуверенно и несвязно предложил:

- Не желаете ли пиджак снять и жилетку? Жара нынче несусветная стоит. Мы б к реке или хотя бы к ручью прогулялись. Тут рукой подать. И дорога все в тени да в тени...

Илья Ильич охотно согласился, кинул небрежно пиджак и жилетку, а заодно и галстух на плетеное кресло, и они отправились к реке... к ручью... словом, - к воде.

Дорога и вправду была тенистой: к реке вела аллея, насаженная по приказу не то прадедушки Бориса Андреевича, не то еще более дальнего его предка: ели были громадны и стары, с мощными стволами, обильные хвоей, а понизу - замшелые ветви спускались до самой земли, и тень от них шла густая и свежая. Из глубин парка вторгались в аллею теплые и сочные веяния, напитанные ароматом сомлевшей под солнцем хвои, живицы, и трав, и цветов, и будущих, только еще нарождающихся ягод.

Илье Ильичу прогулка была явно приятна, но в глазах его не затухала странная скорбь, подмеченная Марьей Андреевной. И если бы робевший Борис Андреевич набрался смелости взглянуть на гостя повнимательнее, то его неясная тревога возросла бы стократно.

Молчание прерывалось лишь малыми птахами, перекликавшимися тоненькими, чистыми голосами, да мягким шорохом ветра.

Борис Андреевич почти уже смирился с этим молчанием, когда Илья Ильич мучительно сказал:

- Вот приехал я к вам, отдых ваш нарушил, а с чего начать, не знаю. Так-то, голубчик Борис Андреевич. Не зна-ю. Что делать прикажете? А?

Борис Андреевич пожал плечами.

- Да так уж, наверно... раз не начинается, то без начала, как бог на душу положил. Зачем же обиняками...

- Вот в том-то и трудность вся, что без обиняков никак не возможно. Даже с вами. Была у меня, доложу вам, одна и довольно крепкая надежда. Да не сбылась... Не спросили вы меня об имени моем. Неужто странным не показалось?

- Бывают ведь тезки и однофамильцы, что ж тут... - нерешительно промолвил Борис Андреевич.

- Бывают, бывают... Случайные или нет, однако же бывают. Но так или иначе, а имена эти - собственные, в самом прямом, изначальном смысле. Имя же господина Обломова я сам себе присвоил. Своевольно и сознательно. И с целью совершенно определенной: укрыться, спрятаться.

При последних словах Борис Андреевич содрогнулся и остановился даже, с испугом глядя на мнимого Илью Ильича.

Илья Ильич засмеялся:

- Да нет же, нет! Успокойтесь! Не преступник я. Не уголовный и не политический. Просто имя мое звучало б для вашего слуха непривычно и чуждо.

Окончательно запутавшийся и ничего более не понимающий Борис Андреевич обескураженно улыбнулся и повлек гостя дальше по аллее, восклицая:

- Глядите, глядите, а вот и ручей наш!

Ручей был широк, как иная речушка в средней России; он прихотливо вилял в низких берегах и кидал в аллею ослепительный свет. Там, где кончались ели, к воде спускался пестрый лужок, а на самом берегу ручья многократно изгибалась толстая пушистая ива, представляя сразу и диваны со спинками, и прохладный полог.

Борис Андреевич и Илья Ильич устроились на "диване" под сенью серебристой листвы. Борис Андреевич все так же обескураженно улыбался, а взор Ильи Ильича сделался еще скорбнее, чем прежде.

- Да, - сказал он, - глупо я, видимо, все это придумал. Не дитя же вы в самом деле, чтоб с вами в жмурки играть! Давайте-ка, Борис Андреевич, оборотимся к вашему интереснейшему докладу в астрономическом обществе. Вы тогда цитировали Камилла Фламмариона. Позволю себе напомнить, какие именно отрывки вы избрали. "Плеяды, ясно видныя невооруженным глазом, в телескопе представляются группой алмазов, ярко сверкающих на черном фоне неба. В каждом из этих алмазов мы узнаем солнце, окруженное своей планетной системой, окруженное планетами, на каждой из которых, быть может, жизнь развита еще более, чем на нашей крошечной земле". И далее: "Мы говорим о звездах, как о каких-то пылинках, забывая при этом, что каждая такая звезда представляет собою солнце, представляет собою жизненный центр целой системы планет, подобных нашей земле, планет, на которых, быть может, царит жизнь... Нам снова приходится сказать, что все наши понятия относительны. Если бы каким-нибудь чудом мы могли перенестись на планету, входящую в состав одной из этих далеких мировых систем, и если бы мы стали уверять жителей такой планеты, что одна из крошечных, даже невидимых звезд, покрывающих темный небосклон, дает жизнь крошечному комочку материи, который обращается вокруг этой звезды и носит название Земли, что на этой Земле живут странные существа, воображающие, что вся вселенная создана для них, что с их смертью должна наступить всеобщая смерть.