Айзек Азимов - Ранний Азимов (Сборник рассказов)

Харман неприязненно фыркнул:

— Ораторствующий возрожденец, скверный и напыщенный! Думаю, миру никогда не избавиться от людей такого типа — дебилов всегда хватает. Но не следует осуждать Шелтона лишь потому, что он читает эту дрянь. При случае я переговорю с ним.

— По его словам, он подобрал листовку на улице, но я-то почти уверен, что видел, как он доставал ее из сумки. Зачем тогда уверять, что он почитывает исключительно из любопытства? К тому же, он каждое воскресенье ходит в церковь.

— Разве это преступление? Да и кто в наши дни туда не ходит!

— Верно, но не в Евангелическое Общество Двадцатого Века. Это уже Элдредж. Хармана новость потрясла. Несомненно, раньше он об этом не слышал.

— Ладно, это уже кое-что. Надо бы приглядывать за ним повнимательнее.

Однако после этого разговора все так закрутилось, что мы начисто позабыли о Шелто-не — пока не оказалось слишком поздно.

В тот день — накануне испытаний — особой работы не предвиделось, поэтому я прошел в соседнюю комнату, намереваясь поработать над заключительным отчетом Хармана для института. В мои обязанности входило вычитывание ошибок и опечаток, но, боюсь, тогда я не слишком преуспел. Честно говоря, я не мог сосредоточиться. Каждые пять минут я погружался в невеселые размышления.

Вся эта суета вокруг космических полетов выглядела подозрительно. Когда Харман впервые сообщил о готовности "Прометея" — месяцев шесть назад — научные круги ликовали. Конечно, они сохраняли осторожность в заявлениях, но энтузиазм был подлинным.

Массы, однако, восприняли все по-иному. Вам, живущим в двадцать первой веке, это, возможно, покажется странным, но нам уже тогда, в семьдесят третьем, этого следовало опасаться. В те дни люди недолюбливали прогресс. Из года в год они все сильнее склонялись к религии, и когда церкви единодушно выступили против проекта Хармана… Что ж, предугадать последствия было несложно.

Сперва оппозиция ограничивалась самими церквями, и мы надеялись, что тем дело и кончится. Но не тут-то было. Знамя борьбы подхватили газеты, дословно перепечатывавшие проповеди. В рекордно короткий срок бедняга Харман сделался чуть ли не злым гением всего мира, и вот тогда только и начались его неприятности.

Каждый день он получал послания с угрозами, изо дня в день на его голову призывался гнев божий. Он не мог спокойно появиться на улице. Множество сект, ни к одной из которых он не принадлежал — он отличался крайне редкостным для тех дней свободомыслием, и это служило дополнительной причиной для гонений — отлучило его, провозгласив по этому поводу специальные интердикты. Но, что хуже всего, Отис Элдредж начал мутить простой народ.

Элдредж был странной личностью — своего рода гением, одним из тех, что нередко возникают ниоткуда. Наделенный пламенным красноречием и великолепно подвешенным языком, он буквально гипнотизировал толпу. Двадцать тысяч человек, стоило им услышать Элдреджа, становились глиной в его руках. И вот уже четыре месяца он метал громы в Хармана, вот уже четыре месяца неудержимым потоком, разжигая ярость толпы, изливались проклятия. И все это время в мире рос гнев.

Но Хармана это не запугало. В его крохотном — пять футов два дюйма — тельце хватило бы духа на пяток шестифутовых атлетов.

Чем громче выли волки, тем крепче он стоял на земле. Почти с божественным — его враги заявляли: "с дьявольским" — упорством он отказывался отступить хоть на дюйм. Однако внешняя непоколебимость была для меня, знавшего его, всего лишь ненадежной маской, скрывавшей великую скорбь и горькие разочарования.

В это мгновение мысли мои прервал дверной звонок. Я даже вскочил от удивления: теперь посетители стали у нас редкостью.

Выглянув в окно, я увидел высокого, дородного человека, разговаривающего с сержантом полиции Кэссиди, и сразу же признал в нем Говарда Уинстэда, директора Института. Харман поспешил приветствовать его; обменявшись словами, они поднялись в офис. Я недоуменно наблюдал за ними, не в силах понять, что могло привести директора к нам.

Поначалу Уинстэд чувствовал себя не в своей тарелке — куда только подевалась вся его обычная обходительность! Он смущенно избегал взгляда Хармана, бормоча какие-то светские благоглупости касательно погоды. Потом с прямой, недипломатичной грубоватостью перешел прямо к делу.

— Джон, не отложить ли на время испытания?

— А на самом деле вы намерены отказаться от них навсегда, верно? Что ж, я против, и это мое последнее слово.

Уинстэд приподнял руку.

— Да погодите же, Джон, не волнуйтесь раньше времени. Дайте мне сказать. Я знаю, Институт предпочел бы умыть руки; знаю, что чуть ли не половину средств вы вложили из собственного кармана, но… вам не следует упорствовать.

— Значит, не следует? — насмешливо фыркнул Харман.

— Да послушайте же, Джон! Вы специалист в своей области, зато ничего не понимаете в человеческой природе, а я понимаю. Мир сейчас уже не тот, что был в Безумные Десятилетия, нравится вам это или нет. После сороковых годов произошли глубочайшие изменения.

И он наконец-то перешел к речи, вне всяких сомнений, старательно подготовленной заранее:

— После Первой Мировой войны, как вы знаете, человечество отвернулось от религии, устремясь к освобождению от условностей. Люди озлобились и разочаровались. Элдредж назвал те годы "временами распущенности и греха". Но зато наука процветала — иные утверждают даже, что для нее всегда больше пищи в подобные переходные периоды. С такой точки зрения — это был Золотой Век.

Но вы, разумеется, знакомы с политической и экономической историей тех лет — времен политического хаоса и международной анархии. Самоубийственный, безумный и бездумный период — и он достиг кульминации в годы Второй Мировой войны. И так же, как Первая Мировая предшествовала периоду загнивания, так и Вторая способствовала возврату к религии.

Безумные Десятилетия вспоминаются с отвращением. Человечество больше не могло выносить такого положения и пуще всего боялось возврата к прошлому. Предотвращая такую возможность, люди избрали на грядущие десятилетия иной путь. Побуждения их, как видите, были понятны и похвальны. Все свободы, вся безнравственность, все неприятие условностей были сметены стремлением к нравственной чистоте. Теперь мы живем в Неовикторианскую эпоху и это вполне естественно, ибо человеческая история подобна качанию маятника, и сейчас он движется в сторону религиозности и традиций. Лишь одно уцелело от той поры полувековой давности. Это естественное почтение человеческого разума к науке. Наше общество знает запреты: женщинам возбраняется курить и пользоваться косметикой, позабыты открытые платья и короткие юбки, отношение к разводам неодобрительно. Но на науку ограничения не распространялись — до сих пор.