Джон Уиндем - Миры Джона Уиндема, том 4

Еще там был вид из окна – кусок школьной площадки, по которой бегают очень живые, хотя и слишком голенастые фигурки.

И наконец два портрета. На первом был изображен мужчина с длинным, резко очерченным лицом. Не скажу, чтоб я его узнал, но что-то в линии волос подсказало мне, что это я – хотя глаза у меня, по-моему, ничуть не похожи на фонари. Другой портрет был женский, и этого лица я никогда не видел. Я рассмотрел рисунки, положил их себе на колени и взглянул на Мэри. Она кивнула.

– Ты в этом лучше разбираешься, – сказал я. – Это и вправду хорошо?

– Да. Они странные, но какие-то живые, простые, точные… Я их случайно нашла. Упали за комод.

Я посмотрел на верхний рисунок – на тощих коров, на овец и на бестелесного мужчину с вилами в руках.

– Может, кто-нибудь из его класса? – предположил я. – Или учительница…

Мэри покачала головой:

– Нет, ее рисунки я видела. Они выписаны очень уж тщательно. Вот последний – ее, а ты на него посмотри!

– Можно положить их обратно и ничего ему не говорить, – сказал я.

– Можно… только мне от них не по себе. Лучше б он сам нам объяснил…

Я посмотрел на второй рисунок и вдруг узнал это место, излучину реки.

– Мэри, милая, – сказал я. – Боюсь, ты сама была бы не рада.

– С чего мне радоваться? Я не радовалась даже тогда, когда твой Лендис еще не болтал про одержимых. Но я хочу знать, а не гадать. В конце концов, ему могли их подарить…

Я понял по ее лицу, что она и впрямь так думает, и не стал откладывать, хотя и понимал, что таким образом мы вступим в новую фазу. Я взял Мэри за руку.

– Ладно, – сказал я. – Вряд ли он уже спит.

И, выглянув в холл, позвал Мэтью, а тем временем разложил рисунки на полу.

Мэтью явился прямо из ванной – розовый, лохматый, в пижаме. Увидев рисунки, он замер и тревожно посмотрел на Мэри.

– Понимаешь, Мэтью, – сказал я как можно беспечней. – Мама тут убирала и нашла их. Они упали за комод.

– А! – сказал он. – Вот они где.

– Они очень интересные. Нам они понравились. Это твои?

Мэтью подумал.

– Да, – не без вызова ответил он.

– Я спрашиваю, – уточнил я, – это ты нарисовал?

На сей раз его «да» звучало немного иначе – словно он защищался.

– Гм… Раньше ты рисовал по-другому. Наверное, за них тебе поставили хорошие отметки.

Мэтью попытался схитрить.

– Это не в школе, – сказал он. – Это я так.

– Ты стал по-другому видеть, – заметил я.

Мэтью согласился.

– Наверное, – с надеждой предположил он, – я просто расту.

Он умоляюще смотрел на меня. В конце концов, я сам посоветовал ему молчать.

– Ладно, Мэтью. Нам только хочется узнать, кто же это все нарисовал.

Мэтью бросил страдальческий взгляд на Мэри, посмотрел на ковер и стал водить ногой по узору.

– Я, – сказал он, и тут его решимость ослабла. – То есть, – уточнил он, – ну… я рисовал…

У него был такой несчастный и растерянный вид, что я не решался давить на него. Мэри пришла к нему на помощь.

– Бог с ними! – сказала она и обняла его. – Нам они очень понравились, вот мы и спросили.

Она наклонилась и подняла один рисунок.

– Например, этот пейзаж. Он очень умный, хороший, но какой-то странный. Ты правда так видишь?

Мэтью не сразу смог ответить, потом выпалил:

– Честное слово, мама, это я сам! Они такие смешные, потому что Чокки так видит.

Он испуганно покосился на нее, но увидел только внимание, облегченно вздохнул и стал объяснять.

– Это было после урока. У меня с рисованием не особенно, – печально признался он. – Вот мисс Сомс и сказала, что мое дело плохо. И Чокки тоже не понравилось. Я ему говорю – я стараюсь, а ничего не выходит. А Чокки говорит, я просто не умею смотреть. Я говорю – при чем тут «умею»? Или ты смотришь, или нет. А он говорит, можно смотреть и не видеть, и мы немножко поспорили. А потом он сказал: «Давай поставим опыт – ты рисуй, а смотреть буду я».

Сперва ничего не получалось, я не мог. Ужасно трудно совсем не думать. Ты думаешь, что не надо думать, а это не то, не годится. А Чокки сказал: «Сиди себе, держи карандаш и ни о чем не думай». Мне уже надоело, а он не отстает. Ну, на четвертый раз кое-что вышло, а потом пошло легче и легче. Теперь я сажусь, беру краски, что-то у меня, ну, как будто включается, и пожалуйста – картинка. Только это Чокки так видит, не я.

Я заметил, что Мэри барабанит по столу, но лицо ее не менялось.

– Кажется, я понял, – сказал я. – Это чудно, а?

– Первый раз было чудно! Тогда было как… ну, как будто тормоза убрали. А теперь дело идет скорей… – Мэтью нахмурился в поисках сравнения, потом улыбнулся, – вроде как едешь без рук на велосипеде. – Он нахмурился снова. – Нет, не совсем… Чокки держит руль… трудно объяснить, – виновато кончил он.

Не для себя, а для Мэри я спросил:

– Это не бывает насильно, против твоей воли?

Мэтью быстро закачал головой:

– Что ты! Если я хочу рисовать, я ни о чем не думаю, и все выходит. А теперь даже и того не нужно. Последние раза три я видел свою руку, и, знаешь, – я совсем сам рисовал. Он только смотрел за меня.

– Да, милый, – сказала Мэри, – мы понимаем, но… – она заколебалась, пытаясь найти слова помягче, – как по-твоему, хорошо так делать?

Мэтью посмотрел на рисунки.

– Наверное, хорошо, мама. Они куда лучше тех, моих… хотя немножко чудные… – честно признал он.

– Я не совсем о том… – начала Мэри, но передумала и взглянула на часы. – Поздно уже, – сказала она мне.

– Да. поздно, – поддержал я. – Только вот что скажи, Мэтью: ты никому их не показывал?

– Показывать не показывал… – ответил он. – Правда, мисс Сомс один раз ко мне подошла, когда я вот этот сделал. – Он показал на вид из школьного окна. – Она спросила, чей это, а я не мог сказать, что чужой, и сказал «мой», а она стала на меня смотреть, как будто я вру. «Ладно, – говорит, – нарисуй… ну, как машина мчится». А я говорю, я не могу рисовать, чего не вижу. Я хотел сказать, «чего он не видит», но ведь ей так не ответишь. Она опять посмотрела на меня пристально-пристально и говорит: «Ладно. Нарисуй-ка мне вид из другого окна». Я повернул мольберт к другому окну и нарисовал. Она взяла мою картинку, смотрела на нее, смотрела, долго-долго, потом на меня и спрашивает – можно ее забрать? Не мог же я сказать, что нельзя, и говорю – берите, а можно мне идти? Она кивает, а сама все смотрит на картинку.

– Странно, что она не сделала запись в дневнике, – заметил я.

– Это было в самом конце, – объяснил Мэтью, – все уже было записано.

Мне стало не по себе, но я ничего не мог поделать. А кроме того, и впрямь было поздно.

– Тебе давно пора спать, – заметил я. – Спасибо, что рассказал про рисунки. Можно, мы их оставим тут, еще посмотрим?

– Ладно, только не потеряйте, – сказал он. Взгляд его упал на портрет изможденного мужчины. – Это совсем не ты, папа. Правда, не ты, – заверил он, кивнул нам и побежал наверх.