Роджер Желязны - Хроники Амбера. В 2 томах. Том 1

Рисунок был виден очень слабо, пыль и влажность сделали свое дело. Но я все еще мог разглядеть очертания маяка Кабры, изображенного все тем же черенком заточенной ложки. И волшебство все еще ощущалось в этом наброске, что в итоге дало мне возможность оказаться на свободе. Я чувствовал эту волшебную силу, даже не взывая к ней.

Я повернулся лицом к другой стене.

Тот рисунок, на который смотрел я сейчас, сохранился хуже, но ведь он и выполнен был в ужасающей спешке, при свете последних нескольких спичек. Я даже не все мог разобрать на нем, хотя память помогала восстановить кое-какие детали, что были теперь не видны. Передо мной какая-то комната или библиотека, где вдоль всех стен тянутся полки с книгами; на переднем плане — рабочий стол, за ним виднеется глобус… Интересно, подумал я, а что, если попытаться стереть с картины пыль?

Я поставил фонарь на пол и вернулся к другому рисунку, уголком одеяла попытался осторожно протереть участок возле самого фундамента маяка. Линия стала более четкой. Я еще раз протер рисунок, нажимая чуть сильнее. Неудачно, я уничтожил примерно дюйм рисунка.

Я отступил от стены и оторвал широкий лоскут от края одеяла. Затем свернул остаток в некое подобие подушки и уселся на нее. А потом медленно, осторожно принялся за работу над маяком. Мне необходимо было как следует потренироваться, определить нужный нажим и тому подобное, прежде чем пробовать очистить другую картину.

Через полчаса я встал, потянулся, сделал несколько наклонов и как следует растер затекшие ноги. Изображение маяка было теперь чистым, однако я уничтожил процентов двадцать рисунка, прежде чем усвоил, с какой силой нужно нажимать на тряпку. Вряд ли, решил я, удастся добиться лучших результатов.

Фонарь мигнул, когда я передвинул его на другое место. Я развернул одеяло, оторвал от него новую полосу и снова свернул в виде подушки. Эту подушку я подложил себе под колени, опустился на пол и принялся за работу.

Через некоторое время мне удалось увидеть то, что скрывалось под слоем пыли. Я, например, совсем забыл о черепе на столе, пока осторожное прикосновение тряпки не открыло его моему взору. И еще я вспомнил тот угол у дальней стены и толстенную свечу в подсвечнике… Я отшатнулся. Было бы рискованно пытаться расчистить еще что-то. Да, может, и не стоило. Все это выглядело совершенно таким же, каким было когда-то.

Фонарь снова замигал. Ругая Роджера за то, что он не проверил уровень керосина, я встал, держа фонарь примерно на уровне плеча слева от себя. И постарался забыть обо всем, кроме находившейся передо мной картины.

По мере того как я смотрел на нее, она обрела даже некое подобие перспективы. Еще через мгновение она была уже совершенно трехмерной и значительно расширилась, полностью заняв поле моего зрения. Тогда я шагнул вперед и поставил фонарь на край письменного стола.

Я обшаривал глазами комнату. На всех четырех стенах книжные стеллажи. Никаких окон. На дальнем конце — две двери, налево и направо, одна напротив другой; одна закрыта, другая чуть приоткрыта. Возле приоткрытой двери был еще длинный низенький стол, заваленный книгами и бумагами. Странный, причудливый беспорядок повсюду; книги на полках навалены как попало, кое-где оставались пустые места; на стенах какие-то непонятные ниши и выступы — там помещались кости, камни, керамика, глиняные таблички с письменами, увеличительные стекла, веера и инструменты неведомого мне предназначения… На огромной шпалере, похоже, был изображен Ардебиль note 24 Note24 город в Азербаджане, зимняя столица иранских шахов . Я сделал шаг в этом направлении, мой фонарь снова зашипел. Я взял его в руку, и тут фонарь погас совсем.

Я прорычал какое-то ругательство и поставил его обратно. Потом медленно повернулся, ища хоть какой-нибудь источник света. Нечто напоминающее ветку кораллов слабо светилось на полке у противоположной стены, слабое свечение также исходило из-под закрытой двери. Я бросился туда.

Дверь я открывал как можно тише. Комната, в которой я очутился, казалась необитаемой. Это была маленькая, без окон нора, слабо освещенная тлеющими углями в небольшом очаге слева от меня. Каменные стены комнаты аркой сходились над головой. Очаг, возможно, был устроен в естественной нише. В дальней стене виднелась большая, окованная железом дверь; из замка торчал огромный ключ.

Я прихватил с собой из библиотеки свечу и двинулся по направлению к камину, чтобы разжечь в нем огонь поярче. Однако, опустившись на колени и начав раздувать полупотухшие угли, я услышал тихие шаги совсем рядом, у порога.

Обернувшись, я увидел его. Примерно пять футов высотой, горбатый, волосы и борода еще длиннее, чем помнилось мне. Дворкин был в ночной рубахе до щиколоток, в руках держал масляную лампу, а темные глаза его остро вглядывались во тьму, стараясь разглядеть меня у перепачканного сажей камина.

— Оберон, — сказал он, — пришло ли наконец время?

— Какое время? — тихо проворчал я, подражая отцу.

Он захихикал:

— Ну какое же еще? Время разрушить мир, разумеется!

Я убрал свет подальше от лица, стараясь по-прежнему говорить негромко.

— Еще нет, — сказал я. — Еще не время.

Он вздохнул:

— Ты так и остался неубежденным.

Дворкин склонил голову набок, внимательно вглядываясь в меня.

— Ну почему тебе все нужно портить? — сказал он.

— Я ничего еще не испортил.

Он опустил лампу. Я снова отвернулся, но ему все-таки удалось как следует рассмотреть меня. Он рассмеялся.

— Забавно. Забавно, забавно, забавно, — затараторил Дворкин. — Ты явился в обличье юного лорда Корвина, надеясь растрогать меня семейными чувствами. Почему же ты не предпочел Бранда или Блейза? Лучше всех нам послужили дети Клариссы.

Я пожал плечами.

— И да, и нет.

Я решил по возможности кормить его двусмысленностями, пока он будет их воспринимать и обдумывать ответы. Что-то очень важное могло выйти из этой игры, к тому же она представлялась мне наилучшим способом сохранить у Дворкина хорошее расположение духа.

— Ну а ты сам? — продолжал я. — Какой облик в данном случае примешь ты?

— Чтобы доставить тебе удовольствие, пожалуй, скопирую тебя, — ответил он и засмеялся, откинув голову назад.

Смех его гремел вокруг меня, и все в нем стало меняться. Туловище увеличивалось, лицо надувалось, как туго натянутый парус. Горб на спине постепенно исчезал, Дворкин все больше выпрямлялся, становился выше. Черты лица его совершенно изменились, а борода потемнела. Он точно каким-то образом перераспределял массу своего тела; ночная рубашка, прежде доходившая ему до щиколоток, теперь едва прикрывала бедра. Он набрал полную грудь воздуха, и плечи его расширились, руки удлинились, торчавший животик втянулся, стал плоским и мускулистым. Дворкин теперь был мне по плечо, потом еще подрос, потом посмотрел мне прямо в глаза. Одеяние его становилось все короче. Горб совершенно исчез. Лицо исказилось в последний раз, и черты как-то успокоились, перестав меняться. Смех превратился в хихиканье, затих совсем, сменившись ухмылкой.