Александр Мирер - Обсидиановый нож

Они были молоды, их не смущало небывалое… Джаванару прежде не приходилось испытывать позорное чувство ревности к более совершенным поколениям. Как и все, он брезгливо удивлялся, когда Воспитатель рассказывал об отвратительных событиях, предшествовавших появлению первых Зеленых поколений. Когда он вырос, то узнал, что случались и убийства «детей с зеленым мозгом», но Воспитатели умалчивали об этом по понятным соображениям.

Так, он стареет и познает позор ревности к поколениям следующей четверти. Он улыбнулся П’анг, подруге Тапа, и направился к Дхарме и пришельцу. Мерзкое чувство — ревность, отвратительное, почти как пролитая кровь. Что делать? Охотник есть Охотник, братья мои Охотники… Мы — те же ракши, кровопийцы.

Он присел рядом с Адвестой, жадно глотающим маину, и впервые не мимолетно, а тревожно подумал: «Каков же мир, тебя породивший?» Он видел, что Дхарма с откровенной нежностью помогает Адвесте — нежность сияла на ее лице. Каков же твой мир, пришелец? Кто ты, владеющий мастерством Охотника и сохранивший отвращение к крови, подобно Воспитателю?

Охота на Большезубых была если не заурядным, то частым событием. Тем не менее, подробности погони и облавы, и характер ран, причинивших смерть, и прочее надо сообщить по гонии Великой Памяти; Охотники на Постах и в поселениях и в резервных отрядах должны получать самые свежие сведения о повадках ракшей, поведении охотничьих зверей Равновесия и о многом другом, непонятном пока Адвесте.

Колька сидел в стороне от гонии и слушал Джаванара. Когда он умолк, Колька возразил:

— Друг Джаванар, я плохо владею языком Нараны…

— Пустое, Адвеста! Дхарма поможет тебе.

— Разве Наране мало сообщений от одиннадцати Охотников?

— Они видели свое, ты — свое, Адвеста. И ты убил старого ракша.

— Да ладно, — сказал Колька. — Будет тебе… Скажи, друг — почему никто не стрелял в старого ракша, кроме меня?

— Мой выстрел был по ракшу. Я вел наконечник по его груди, но грудь была закрыта лапами, а горло — опущенной мордой. Челюстью. Ты не видел, как я припал на колено, чтобы при втором прыжке бить снизу, ты метнул железку и сбил ракша с прыжка. Ты бил его железками, пока не убил, а потом убил тигрицу, упавшую рядом с Дхармой. Так было. А Тап и П’анг промахнулись по вожаку, ибо расстояние было велико, и прыгнул он неожиданно. И два лука бездействовали — ждали прыжка четвертого Большегубого, которого убили обезьяны…

— Понимаю, друг. Я помешал Охотникам шумом своего… железною лука?

Джаванар покачал головой:

— Ахука предупреждал о твоей железке.

— Откуда он узнал?

— Узнал. Он тоже адвеста, — Джаванар широко улыбнулся, и Колька непроизвольно ответил ему улыбкой. — Прошу тебя, займи ухо гонии!

— Я не хочу, — вырвалось у Кольки, он заторопился, решившись на откровенность: — Слушай, Джаванар… Я не хотел, чтобы Нарана знала о моем участии в Охоте. — Он не рискнул сказать: «о моем железном луке».

— Этого нельзя, — очень мягко сказал Охотник. — Нельзя молчать о событиях Равновесия. Ты не хочешь говорить с Нараной?

Колька видел, что Мин ждет у дерева и сказал по — русски:

— А, ракш с вами со всеми! — и подошел к гонии.

Было снова утро. Начиналась вторая полудюжина лунных фаз, и приближались дожди.

В городе Синих Холмов старый Хранитель ждал, сжимая руки от сладостного трепета — только что рабочие кроты Нараны обрушили земляную перегородку, открыв новую пещеру для нового уха Памяти. Белые муравьи с шумом ливня текли в пещеру и покрывали своими выделениями ее своды и ложе Памяти, а на крайнем Ухе дрожал и наливался прекраснейший розовый пузырь дочернего Уха. Хранитель укоризненно оглядел подземелье — сотни людей увлечены обыденными делами, чудо свершается не для них. Даже младшие Хранители работали, отбирая отросших за ночь нардиков. Плоскохвостые слепые кроты тащили корзинки на поверхность по наклонным штольням.

В густой белой сетке грибницы, выстилавшей заднюю полосу ложа Памяти, сновали термиты, другие термиты сидели неподвижно, выделяя пищу Памяти — тончайший шелест падающих оранжевых капель звучал как музыка в ушах старого Хранителя.

Было раннее время утра, часть Ушей пустовала. Оглянувшись, Хранитель убедился в этом и заметил Ахуку. Улыбнулся ему щедрой, восторженной улыбкой и пожалел, что Наблюдающий Небо увлечен работой и не может разделить с ним торжество.

…В это мгновение Колька сел к гонии шестого Поста по Раганге и заговорил с Памятью.

Вызов пропела Дхарма. «Шестой пост. Нарану вызывает пришелец Адвеста», — пролетело по окрестным гониям, но одно только дерево — по Большой дороге — усилило вызов и передало дальше, к поселению, по цепи гоний, на Поляну Памяти. «Нарана отвечает шестому Посту, пришельцу Адвесте», — пропела гония чистым скрипичным звуком. Колька смотрел вверх, вдоль ствола — далеко, в кобальтовой сини, на черном стволе, подпирающем небо, плыли раструбы листьев — антенн.

— Говори все, что помнишь, и все, как помнишь, — сказала Дхарма.

…Треугольные в сечении корни — волноводы большой гонии уходили под поверхность Поляны Памяти, пронизывали рыхлый красноземный слой, и плотные, слежавшиеся глинистые наносы, и окаменевший муравьиный цемент, и примыкали к Немому Уху Памяти — материнскому телу, началу начал. Отсюда много поколений назад пошел рост Нараны — с ничтожного клубка запоминающей живой ткани, торжественно внесенного в подземелье.

Нарана помнила и это. Она была лишена зрения, но подробные отчеты Хранителей заменяли ей глаза и уши в обычном понимании — кроме четырех нот языка Памяти она ничего не слышала. Люди заменяли ей глаза и уши, а помнила она все, услышанное от людей, с незапамятных времен, начиная от Скотовода. Она помнила, как ее начальный клубок — «Безногий» — был отделен от Немого Уха в поселении Красного Ливня и перенесен сюда в корзине. Подземелье, десяти шагов в длину и шести в ширину, было уже готово — свежая грибница выстилала желоб, с нее капала пища, и колонии Мельчайших светились на своде, и термиты копошились по всему желобу. Она почувствовала, как открыли корзинку и опустили ее ртом в пищу, и услышала пение Хранителя:

— Вот белые муравьи, неистовые, почуяли запах твой. Бросив работу, побежали шестиногие, тебя покрыли белой пеленой и, прильнув, облизывают. Обретя соки твои, возвращаются к работе и создают твое Равновесие — вот уже первые дюжины вернулись на своды. В шесть и более рядов они пируют на твоем теле, Нарана. Вот уже соки твои вернулись в пищу и проникли в грибницу, и термиты, сонные без тебя, оживились и создают твое Равновесие. Хороша ли пища твоя и тепло твое, Нарана?

Так пел Хранитель много людских поколений назад. Она помнила это, и первое ощущение довольства своей пищей и своим покоем. Она знала, что отделена от материнского Немого Уха и обрела отдельную от него жизнь, но осознавала себя частью предыдущей Нараны, и предшественницы ее, и далее, вплоть до чуда Скотовода.