Вячеслав Мягких - Пришельцы. Выпуск 1

В чем же причина? Почему я поехала? Чувство долга? Оно мне не свойственно. Разве что любопытство. В непривычно трезвом голосе слышался надрыв. Настоящий, острый, как осколок кости при открытом переломе. Банально хотелось знать, что же может задеть такого беспринципного человека, как дядя.

Вместе с отгадкой пришло эгоистическое ощущение покоя. Поезд качнулся, останавливаясь, и диспетчер шепеляво объявил конечную.

Седой Егор Викторович открыл сразу и принял из моих рук торт и фрукты. В темном коридоре я не сразу заметила у него под темной рубашкой высокий горб, что почти терся о затылок. Повесив пальто и шарф, я осторожно втянула воздух. Спиртовыми парами не пахло, напротив, квартира непривычно дышала отголосками моющих средств и ароматом свежезаваренного чая. Кухня белела новыми обоями, потолок сверкал гладкими плитками, изо всех горшков гордо пыжились ухоженные цветы.

— На углу купил, — грустно улыбнулся дядя, поймав мой недоуменный взгляд. — Оказывается, если не пить, столько денег остается…

Горячий «Эрл грей» с бергамотом пили почти молча. Я с трудом сдерживала град вопросов, так и вертевшихся на языке: почему он трезв, как стекло, гладко выбрит и больше не буянит. И, в конце концов, откуда этот горб? Кремовые куски застревали в горле, я кашляла, он хлопал широкой ладонью по спине и ободряюще улыбался краешком рта. Казалось, ему больно это делать. Последние золотые лучи осеннего дня крались по скатерти, бликуя на дядиной седине и фарфоровых блюдцах.

Вечер подкрался лиловым татем. Вымыв посуду, Егор Викторович собрал крошки и бросил их на балкон. На роскошное пиршество слетелись галки, голуби и воробьи. Птицы ссорились, ворча и сыпля перьями. Дядя вздохнул. Я проследила его взгляд, что замер на черно-белой фотографии жены на подоконнике.

— Убери хоть ты ее, — неожиданно глухо пробасил он, кивнув на снимок покойницы. — Да накинь пальто, наверху холодно будет.

— Наверху? — переспросила я, но Егор Викторович уже стоял в дверях, набросив плащ.

«Точно, шизофрения, — определила я еще на лестничной клетке, залезая следом за ним на крышу. — Придется звонить ноль три».

С высоты пятиэтажки открывался вид на засыпающий город: бирюзовые сумерки, подернутые туманной дымкой, окутали улицы и проспекты. Багряная лента опоясала шафранный горизонт, и криком раненой птицы с вокзала несся свист тормозящего поезда.

Дядя устало обернулся. Карие глаза, затканные в уголках паутиной морщин, таили невыносимую боль и муку. Казалось, в них плещется свет первых высыпавших звезд. Не выдержав, я отвела взгляд.

— Я тебя позвал, потому что Васька не поверит. Не простит он меня никогда… А отец твой сразу в дурку позвонит.

Я ощутила, как краснею, и принялась крутить обручальное кольцо на пальце. Стало не по себе.

— У тебя мозги чистые, холодные, ты поймешь… Поймешь… Прокляла она меня, прокляла…

— Дядь Егор, может, не надо — к ночи-то? Про покойницу…

— Не гляди ты так, ради бога! К ночи… Сама видишь — не пью, не курю. Прокляла! В больнице еще. Знала, что умирает, руки свои тянет: «Проклинаю тебя именем господа…». Я не понял тогда, посмеялся, мол, где же твой бог, дура, когда ты концы отдаешь. А потом… — он вздохнул так тяжело, будто что-то внутри опрокинулось, и отвернулся. — Сначала милостыню давать начал… бомжам всяким хлеба, воды. Выпить ни грамма не мог. Не идет и все, хоть тресни! Сигареты туда же. Встал как-то утром, не проснулся еще, гляжу, руки сами обои старые отдирают, клей замешивают… На работе все перебрал, весь цех вылизал…

Надлом вернулся в голос. У меня появилось нехорошее предчувствие.

— Не могу я больше, понимаешь?.. Птичек кормить, улыбаться всем… С души воротит. А перестать не могу. Вчера Антонине телевизор починил, на той неделе Ильиничне электропрялку… И так без конца, понимаешь? На могилу к своей ходил, уж просил-молил, чтоб простила, гляжу: все цветы прибрал, крупы насыпал, портрет помыл… Тяжко мне, ох, и тяжко…

Опустив голову, дядя начал расстегивать длинный плащ. Пальцы лихорадочно тряслись.

— Дядь Егор…

— Не могу, — горько всхлипывая и обрывая пуговицы, повторял он. — Не могу я больше… Алкаш я, алкаш и есть… Ох, и тяжко мне, тяжко!..

Плащ упал на раскатанный гудрон, за ним последовала рубашка. Я инстинктивно подалась назад, не успев сдержать громкое: «Ах!». Горб оказался верхушками белоснежных крыльев — мощных, сложенных за спиной. Перья зябко дрожали на осеннем ветру.

— Прощай, — обернулся дядя, вытирая кулаком скупые слезы. Он побежал к кромке крыши, камнем рухнув за край.

Задохнувшись от молчаливого крика, я рванула к бордюру, но, перегнувшись, не увидела на асфальте распластанный труп. Зато в свете молодой луны на ясно-фиалковом небе над спящим городом парил проклятый. Проклятый стать ангелом и творить добро, проклятый на вечную жизнь, лишенный счастья и возможности смерти. И до сих пор мне чудится его крик — полный горя и безысходной муки…

Жюль Верн — это что-то из детства, из юности, из школы.

Во-первых, огромный объем открытия новых или не очень, но занимательных сведений. По его романам можно изучать физику, астрономию, географию. По ним, да еще по «Занимательной физике» Я. Перельмана, который скрупулезно и придирчиво анализировал их на соответствие художественной правды правде научной.

Во-вторых, что тоже очень важно в том же самом возрасте, — огромный воспитательный заряд: смелость, благородство, мужество, добро в тяжелой борьбе побеждает зло, противостояние человека силам природы и неодушевленной стихии.

На первый взгляд, Жюль Верн остался там, в детстве. «Пятнадцатилетнего капитана» можно читать только в десять, максимум в двенадцать, лет, чуть позже начинают волновать совершенно другие вещи, в сорок этот роман кажется совершенно абсурдным и неправдоподобным.

Ни один взрослый трезвомыслящий человек не сможет представить себя на месте Дика Сэнда, не сможет поверить в реальность происходившего, не сможет сочувствовать и сопереживать главному герою.

Полеты на Луну также стали совершенно неинтересны, география в век Интернета и телевидения изучается сама собой, очарование энциклопедических знаний Жюля Верна померкло и отошло на второй, третий или вообще бог знает на какой план.

Тем не менее знакомство с его творчеством является частью классического образования современного интеллигентного человека, неким маркером эрудиции и кругозора.

И дело здесь не в механическом наборе знаний, который давал автор своим читателям, как бы ни поражали их объем и разносторонность.