Филип Фармер - Дейр

— Железо… — сказала она. — Ужасное название ужасной вещи. Не представляю себе, каким бы был наш мир, если бы его осталось много. Мне кажется, было бы намного хуже.

Джек наблюдал за тем, как она обращалась с металлом. Еще одна из легенд, которую он с детства слышал о гривастых, оказалась ложью: руки Р-ли не отсохли, ее не хватил паралич, она не скорчилась от боли.

Она показала на рукоятку и спросила:

— Что здесь написано?

— Не знаю. Говорят, что это по-арабски, на одном из языков Земли.

Он взял у нее оружие и повернул рукоятку, чтобы показать ей надпись с обеих сторон.

— Год первый эры ХД — Хомо планеты Дейр. Год, когда мы сюда прибыли. Вырезано, возможно, самим Ананием Дейром. Эта сабля была подарена Камелем Тюрком Джеку Кейджу первому, одному из зятьев, поскольку он не имел сыновей, которым мог передать ее.

— Это правда, — спросила она, — что твоя сабля такая острая, что ею можно разрубить на две части подброшенный волос?

— Не знаю, не пробовал.

Она выдернула у себя длинный волосок и пустила его по ветру. Раздался свист клинка, и на землю полетели две красно-золотые нити.

— Знаешь, — сказала она, — дракону надо хорошенько подумать над тем, что ты вышел на него.

Челюсть его отвисла, выпучив глаза, он тупо смотрел, как она гасит окурок своей мозолистой пяткой.

— Как… как ты узнала, что я выслеживаю дракона?

— Мне сказал дракон. Вернее, дракониха.

— Она… тебе сказала?

— Да. Ты опоздал совсем ненамного. Она была с нами, но ушла за пять минут до твоего появления. Она устала убегать от тебя и совсем выбилась из сил. Она беременна и голодна. Я посоветовала ей подняться в горы, там ты не сможешь выследить ее.

— Ты это сделала! — голос его задрожал от гнева. — Но как ты все-таки узнала, что ей известно о… откуда она знает, что я напал на ее след? И как ты узнала о том, куда она направляется? Я думаю, ты говорила с ней на языке драконов? — с иронией заключил он наконец свою путаную речь.

— Верно.

— Что?

Он заглянул ей в глаза, стараясь найти подтверждение тому, что она водит его за нос. От этих вийров можно ожидать чего угодно!

Его взгляд встретил две спокойные пурпурно-синие загадки. Это был быстрый обмен взглядами, беззвучный, но многозначительный. Р-ли подняла руку, чтобы прикоснуться к нему, но остановилась на полпути, как бы внезапно вспомнив, что людям безразлично прикосновение ее соплеменников. Самсон предупреждающе зарычал и припал к земле, пристально глядя на нее, его желтая шерсть встала дыбом.

Они продолжали свой путь. Она весело болтала, будто ничего не произошло. Это еще больше раздосадовало его. Его раздражало и то, что она перешла на детский язык гривастых. Взрослые прибегали к этому языку только для того, чтобы выразить гнев или презрение, либо обращались к возлюбленным. Его она никак не могла считать своим возлюбленным!

Она говорила о том, какое это счастье вернуться домой и увидеть снова своих друзей и родителей, бродить по любимым полям и лесам вокруг Слашларка. Она улыбалась, глаза ее светились от избытка чувств. Руки то и дело взлетали, будто она отгоняла уже произнесенные слова, чтобы дать место другим. Ее алый рот непрерывно извергал плавные струи беззаботной речи, сохраняя при этом свое очарование.

Странная и неожиданная перемена произошла в нем при виде ее движущихся губ. Чувство гнева сменилось желанием. Ему захотелось прижать ее к себе, схватившись за красно-золотой водопад, низвергающийся вдоль спины, и слиться губами с ее ртом. Это была мимолетная и предательская мысль, она пронзила его, затуманила голову и едва не одолела его.

Он отвернулся, чтобы не выдать себя. Грудь его вздымалась, и ему казалось, что она взорвется, то ли от муки, то ли от возбуждения. Что бы это ни было, оно требовало выхода, и как можно быстрее.

Но он не допустил этого.

Испытай он такие чувства к тем девушкам, на которых он заглядывался в Слашларке, — а их было несколько, — он не стал бы мешкать. Р-ли, однако, в одно и то же время и манила его, и отталкивала. Она была сиреной, особью женского пола, которую мужчины не признавали за женщину. Считалось, что она не имеет души и, значит, смертельно опасна. Она была наделена, в это все верили безоговорочно, всеми характерными чертами легендарных обольстительниц-полуживотных, живших на Земле по берегам Средиземного моря и Рейна. К ней нельзя было приближаться, не подвергая риску свою жизнь и свою душу. Государство и церковь в своей безграничной мудрости запрещали мужчине прикасаться к сирене.

Но сейчас государство и церковь были отвлеченными понятиями, далекими и смутными, а Р-ли же была рядом — с ее золотисто-смуглой плотью, пурпурно-синими глазами и алым ртом, блестящими волосами и возбуждающими формами. Ее взоры и смех, покачивающиеся бедра и вздымающаяся грудь — все в ней говорило: иди ко мне или убирайся прочь, я тебя не знаю, а ты меня не знаешь.

Она первая прервана натянутое молчание:

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем.

— Замечательно. Каким образом тебе удается сосредоточиться ни на чем?

Ее шутка помогла ему восстановить нарушившееся равновесие. Грудь перестало саднить, и он снова смог взглянуть Р-ли в лицо. Теперь она уже не казалась самым желанным существом на свете, она была просто… женщиной, которая воплощала в себе то, о чем мечтает каждый мужчина, думающий о женщине.

Но он был так близок к… Нет! Никогда! Он не позволит себе думать об этом. Он не должен думать об этом. Но как этого достичь? За несколько секунд до того, как вспыхнул этот черный и мучительный пожар, он так рассердился на нее, что едва не ударил. Затем вспышка гнева приняла форму желания.

Что же произошло? Неужели она опутала его какими-то чарами?

Джек рассмеялся. Нет, он ни за что не расскажет ей, почему смеется, даже если она спросит его об этом. Хотя если разобраться, тут нет ничего забавного. Когда он пытался объяснить свои чувства магией сирены, он не был перед самим собой. Он скептически относился к колдовству, хотя, разумеется, никогда не афишировал этого. Чары здесь ни при чем. Такое колдовство в состоянии совершить любая красивая женщина, не призывая на помощь дьявола.

Надо честно назвать это своим именем — и погасить. Похоть — вот что это такое, и ничего более.

Он быстро перекрестился и про себя поклялся, что расскажет отцу Тапмену об этом искушении на исповеди. И тут же сказал себе, что он снова лукавит: он никогда ни слова не скажет об этом. Уж очень велик стыд.

Как только он очутится дома и будет в состоянии договориться обо всем с отцом, он поедет в город и встретится с Бесс Мерримот. Он забудет о Р-ли, когда окажется наедине с хорошенькой стройной девушкой, если только после того, что произошло сейчас, его прикосновения не осквернят ее… Нет! Это чепуха, он не должен допускать подобных мыслей. Он питал отвращение к тем, кто, нашкодив, напускал на себя виноватый вид и не позволял простить себя ни богу, ни кому-то другому. Это была своего рода жалость к себе, что, в свою очередь, было средством привлечь внимание к собственной персоне.