Дмитрий Перовский - Конкурс-семинар Креатив: Безумные миры

— Слышите меня?! — закричало оку Желтой Смерти, миру, — Я — орех танакуру!!! Я могу умирать и возрождаться тысячи раз! Ибо я — будущее!

Соо потянулось снять «головник», как вдруг, сквозь тяжелые желтые клубы сверкнула отдаленная молния. Порыв ветра…Желтый Предел?

— Не может быть, Соо… — прошептало оку. И пошло вперед. Затем побежало.

Ветер кидал его как игрушку, пару раз отрывая от земли, но Соо только смеялось-свистело — что ему ветер, когда оно само провозвестник грядущей бури в сердцах и умах…

И вот позади Желтый Порог, а впереди яркое, голубое небо с зеленым двойным солнцем, вечные танакуру…и вода, вода — насколько хватало глаз! Столько воды Соо никогда в своей жизни не видело. Оку медленно стянуло «головник» и в лицо ударил свежий морской воздух.

Соо опустилось на песок и отдалось созерцанию прибоя. Ветер ласково шевелил единственный слуховой усик. Двойное солнце словно погружалось в воду, бросая косые лучи на рельефные волны…

— Красиво, правда, Соо?

— Ты еще спрашиваешь.

Соо вытянулось на песке и задремало под ласковыми закатными лучами уходящего дня.

Рядом кто-то заелозил. Оку открыло один глаз — это был орех с засохшей смазкой на спине. Он целеустремленно копал себе ямку.

— Здравствуй. Я радо, что ты тоже добрался. Вырасти в хорошее, большое дерево. Я буду сидеть в его тени и любоваться на воду. Ведь у нас с тобой есть будущее…этот огромный, необъятный мир…

Соо вскочило и радостно свистя, побежало вдоль берега, в радужных брызгах пены прибоя.

«Вы, далекие потомки, коих бесчисленные миллионы! Ты, Аэно! Глядите на меня, ибо я оказалось право! Ведь мир, Вселенная, всего лишь орех, который можно и надо разгрызть, явив начинку любопытному танаку!»

Мир — орех!

«Дорогу осилит идущий…» 15.02.07 г.

Рев сирены раскалывает пополам низкое свинцовое небо — предгрозовое, в проблесках первых зарниц.

Начинается второй тайм.

Финальный матч Лиги Чемпионов, «Линьеж-Латокса» — «Каян-Булатовские Яркони».

Мы впервые дошли до финала. Играем с лучшим хедбольным клубом мира.

После первого тайма счет два к одному, мы ведем.

Безумие на поле, безумие на трибунах, безумие распылено в душном воздухе. Поднеси горящую спичку — и мир рванет к чертовой матери в труху.

Хедболисты на поле начинают свой разбег. Мяч у рубберов.

С шипением летят вверх струи горящей нефти, рвутся клубы пара, дребезжат решетчатые ограды, хвощи робко тянут щупальца, неохотно раскрывают пасти мухоловки…

В первом периоде мы потеряли троих, рубберы — четверых, включая вратаря.

Будет по-настоящему жарко.

Пузо взгромождается на скамью, разводит руки — сжатые кулаки, выставленные указательные пальцы — и охрипшим, сиплым голосом вытягивает из самой брюшины:

— Черно-о-о красны-ы-ый…

— ЯРЫЙ ДА ОПАСНЫЙ!!! — подхватываем мы.

— Яр-ко-ни! Яр-ко-ни! Яр-ко-ни!…

…десятки, сотни, тысячи голосов сливаются в один. Это похоже на шум волн, разбивающихся о скалы, на штормовой шквал, на вой вьюги.

Это стихия.

Моя стихия.

Трибуны поднимаются, оживают, ветер разворачивает транспаранты и флаги, ветер гонит цветной дым фаеров.

Рубберы беснуются на своих секторах, стараясь заглушить нас, рокочут барабаны, гудят дудки, развеваются трехцветные баннеры, вьют кольца тканевые змеи.

Полицейское оцепление, в полном боевом, при аргументах и газмасках, черными цепями разграничивает сектора, наши отражения пляшут на зеркальных личинах их шлемов.

Они ждут своей команды.

Мы — болеем за свою.

Мы — «цветочники», самая лютая фирма «Каян-Булатовских Ярконей».

Я будто смотрю на себя со стороны — в разрывах дымных полотен, в трепете знаменного шелка — ногами на скамье, в красно-черном шарфе, с зажженным фаером, среди толпы горланящих до хрипоты парней…

Почему я здесь?

Меня зовут Кай. Вроде как того мальчика из ютландской сказки, которому льдинки попали в глаза и добрались до самого сердца.

Но в моем случае это были не льдинки. Черный снег, который сыпет с неба в моем родном городе. Бурый пепел вперемешку с агатовыми снежинками и дымом тысяч фабричных труб.

Я родом из города, который населяют призраки и которым управляют мертвецы.

Мой дом — Яр-Инфернополис.

Чтобы собрать вещи, ушло куда меньше времени, чем представлялось.

Непонятно было, чем заниматься в оставшиеся до поезда часы.

За окном лил дождь, извергался из пастей грифонов и химер на карнизе, дребезжал в водостоках, гремел по крышам студенческого городка.

Комната, которую предыдущие три курса я делил с Родей, представляла собой странную картину. Шизофреническая раздвоенность, недосказанность:

Одна половина — голые стены, пустые полки, тщательно застеленная кровать, поверх которой громоздился мой «Индиана-Иванов», кожаный монстр с бесчисленными медными пряжками, ремешками и карманами, похожий на брюхастого левиафана (подарок отца на семнадцатилетие с присказкой «частые переезды — то, на чем строится наша профессия, сынок, и очень важно выбрать Правильный Чемодан»).

Вторая половина комнаты, родионовская — завалена хламом, стены обклеены плакатами синематографических идолов, кровать разворошена, простыни смяты.

Я сидел и смотрел на Фаину Жиску. Та призывно улыбалась со стены, выставив из укутывающих ее соболиных мехов алебастровые бедра и плечи.

До поезда была еще целая куча времени, и как его убить, я не представлял.

Рассеянно думал, как будет лучше — уехать, не попрощавшись с бывшим однокурсником, соседом и другом? Или все-таки посмотреть напоследок ему в глаза?

Выпал второй вариант.

Скрипнув дверью, Родя ввалился на заплетающихся ногах, насвистывая и спотыкаясь. Волосы набриолинены, брюки в полоску, малиновый пиджак с вензелем нашего Питбургского Императорского (впрочем, слово «наш» в моем случае уже неуместно).

Повеяло приторным дымком — какой-нибудь «тарчашки», или «дички» или куруманьского гашиша — я не успел научиться их различать.

Глядя на Родю, казалось, что вся прошедшая неделя, все, что приключилось — к нему никоим образом отношения не имело.

Продолжал развлекаться, ни в чем себе не отказывал.

Впрочем, в юридическом смысле к нему все это и впрямь не относилось.

Выгнали-то меня.

— Чува-а-ак! — на лице Роди отразилось мучительное, зубоврачебное выражение.

Видимо, не рассчитывал меня застать.

— Чувак… Ну что за уроды, а? Гребаные трупаки зашитые, мать их! Ну как ты, держишься?

Я пожал плечами. Мне хотелось посмотреть ему в глаза, но он в мою сторону не смотрел — принялся рыться в своей тумбочке, в грудах хлама, что-то напряженно искать: