Владислав Петров - Пониматель

- Шурик, - говорю я, - тебе не нужен чешский унитаз? Нежно-голубые тона.

Сын героя напрягся. Ни дать ни взять, спринтер перед стометровкой.

- Какой еще унитаз? - не понимает Шурик. - Хочешь штруделя отломлю? Хорошо звучит - штру-дель...

- Нужно про сына вот этого товарища надписать. Молодой парень, десятиклассник, общественник. Общественник?

- Общественник, общественник! - благодарно глядя на меня, кивает Сын героя.

- Участник? - спрашивает Шурик.

- Что? Чего участник?

- Чего-нибудь.

- Он очень хороший мальчик, комсомолец, марки собирает.

Шурик подозрительно изучает меня.

- Я сейчас, - говорю я, - мне нужно по делу.

- У меня тоже есть дело, - наконец просекает ситуацию Шурик.

Но я уже успеваю вскочить в коридор.

Шурик встречает меня недобрым ворчанием. Оказывается, Сын героя подверг его жуткому прессингу, даже в туалет сопроводил. Сулил подарить английский смеситель.

Я виновато молчу. Шурик распаляется: "Что за идиота ты на меня навесил!"

Нет, Сын героя - не идиот, не примитив, убежденный, что за смеситель можно купить все и вся. Он отлично знает, что кое-где и не обломится. Но у него нет комплексов. Если бы он имел герб, на нем был бы начертан гордый девиз: "Добиваться своего!" В конце концов победитель не тот, кто получил меньше щелчков, а тот, кто добился желаемого. Самолюбие, чувство собственного достоинства - понятия неконкретные, а то, что не имеет четко обозначенной цены, для него и вовсе цены не имеет. Он не хочет быть лидером, это всегда риск. Его устраивает роль шестерки. Он не трус, но на пулемет не пойдет - ни ради других, на даже ради исключительно собственной выгоды. Добьется своего тихой сапой, не высовываясь. Ну а не добьется подождет и, если очень надо, повторит попытку. И в концлагере он выживет, не став предателем. А если уж и донесет на соседа по нарам, то разве что в самом крайнем случае, когда деваться будет некуда...

Сын героя мне ясен. И потому его родство с Героем кажется противоестественным. Я не знаю, каким он был, человек, поднявшийся на пулемет, но верю: шкурничать в нашей обыденной сложно-простой жизни он не стал бы.

Я должен верить в это. И гоню прочь все сомнения. Не верить в это нельзя.

После работы едем к Толе. В семь вечера панихида. Шурик берет с собой пачку газет с некрологом - для родственников и соседей.

Нас много - редакция в полном составе.

Лестничная площадка у Толиной квартиры ярко освещена. У открытой двери стоит подполковник. По очереди пожимаем ему руку, говорим слова соболезнования.

Проходим внутрь. Пожимаем руку отцу. Старик - молодец, держится прямо, рука твердая.

Идем по узкому проходу между гробом и сидящими у стены женщинами. Толина мать уже не плачет - хрипит. Галя сидит в изголовье, молчит. Редактор наклоняется к ней, что-то убежденно говорит.

Я смотрю на Толю. Он мало изменился, только лицо стало упрямым, непреклонным. Возле рук, на саване, лежит газета с некрологом. Я ловлю себя на желании сообщить кому-нибудь, ну хотя бы стоявшему в дверях подполковнику о своем авторстве.

Редактор поправляет гвоздику, склонившуюся Толе на плечо, обходит гроб. Мы идем следом. Я отвожу взгляд, чтобы не встречаться с глазами Гали.

Выходим на площадку, как по команде, достаем сигареты.

Утро. С неба сыплет снежок, первый в этом году. Мы собираемся у Толиного подъезда.

Толю будут хоронить в М. Там родовое кладбище Ножкиных. Через два часа вереница машин пристроится в кильватер автобусу с траурными полосами по бокам. Сорок километров до М. - последний путь Толи.

Нас пока немного, остальные подойдут к выносу.

- Давайте наверх, - говорит Амиран. - Может быть, надо помочь.

Но в квартире полно людей. Наша помощь не требуется.

На тумбочке в прихожей раскрытый альбом. Перелистываю его. Толя малыш в ползунках. Толя - пионер. Толя - солдат. Толя с матерью. Толя с женой. Толя с дочкой. Толя...

!!!

Здесь говорят только шепотом, мой вскрик вызывает переполох. Из комнаты, где лежит Толя, выходит Галя. У нее красивое, слепленное с иконы лицо и уродливые, толстые, как тумбы, ноги.

На фотографии рядом с Толей сидит, положив ему руку на плечо...

- Это Игорь, - говорит Галя. - Мы вместе жили в коммуналке.

- Они дружили? - спрашиваю я.

- Если это можно назвать дружбой... Толя ни с кем не сходился близко. Они часто спорили, Толя горячился, выходил из себя, а Игорь посмеивался, будто специально заводил его. Иногда он откровенно издевался над Толей, но Толя ничего не хотел замечать. А от меня отмахивался: дескать, Игорь сам не понимает, какой он несчастный человек. Как-то я не выдержала и сказала Игорю, чтобы он больше не приходил. Толя, узнав об этом, неделю со мной не разговаривал и тогда же вклеил в альбом эту фотографию. Кто Толю знает... знал, этому не удивится. Ты знаком с Игорем?

- Да, случайно.

- За несколько дней до... - она осекается, боясь назвать то, что уже свершилось. - Сидим ужинаем, и Толя вдруг без всякой связи говорит: "Если тебе встретится Игорь, перейди на другую сторону улицы". И все. Вопросы задавать ему было бесполезно. - Она поправляет черную косынку. - А назавтра после этого Игорь неожиданно пришел сюда. Он вел себя странно, говорил, что Толе не простят какую-то статью, что в тресте, за который Толя взялся, сидит мафия, просил меня повлиять на Толю. И я, дура, когда Толя пришел с работы... Он разнервничался, раскричался. В последние дни он все время раздражался, меня совсем не слушал, а чуть что, сразу кулаком по столу и кричит, кричит на меня, а перед собой будто кого другого видит... Жалко его становилось, слов не найти...

На фотографии рядом с Толей сидит, положив ему руку на плечо, Сын героя.

Пауза затягивается.

- Ты мне се покажешь? - спрашивает Галя.

- Кого ее?

- Ту, что он... Словом, я все знаю... Игорь... Ты не бойся, я только посмотрю...

(Той ночью Ира сказала мне: "А ведь Толя когда-то делал мне предложение". - "А ты?" - "А я испугалась. Он жил слишком сложно, будто две жизни прожить собирался". - "Испугалась - значит любила?.." Ира не ответила, она вздохнула и спрятала глаза на моем плече...)

- Покажу, - говорю я.

- Спасибо. Я пойду, мне надо быть с ним. Ты стань в дверях, кивни, если она придет.

- Хорошо.

Галя возвращается в комнату.

И почти сразу по нервам бьет музыка. Кто-то включил магнитофон.

Моцарт, "Реквием". Скоро вынос.

А мне вспоминается поездка в М. - командировка из тех, что "письмо позвало в дорогу". "Давай съезжу", - сказал я Олегу (редактор был в отпуске, и в редакции царила казацкая вольница), когда Ножкин, выудив это письмо из почты, явился ко мне. "Я бы и сам, - горячился он, - но я вроде как лицо заинтересованное..."

В письме шла речь о памятнике, поставленном в М. не пришедшим с войны односельчанам. (Толя, помню, показывал фотографию: стела с именами, Вечный огонь; там, на стеле, четверо Ножкиных увековечено.) Вскоре после открытия памятника сменился директор местного совхоза. Он начал с возведения нового здания дирекции, естественно, в центре села. Во время строительства газовую магистраль перенесли в сторону, и памятник остался без Вечного огня. "Нет труб", - сказал директор пришедшей к нему депутации.