Зубачева Татьяна - АНАЛОГИЧНЫЙ МИР – 2

— Врёшь, — Тим недоверчиво оглядел его. — Я ж знаю. Сначала орёте, потом как… как куклы тряпочные лежите. Насильно кормить надо, а то загнётесь.

— Знаешь? — Эркин быстро шагнул к нему вплотную. — Откуда?

— Тренировали нас на таких, — твёрдо ответил Тим и, помедлив, добавил: — И сам горел.

— Вы что? — изумился Эркин. — Тоже горите? У вас-то что?

— Руки. Сначала болят, потом отнимаются. Ну, а там всё, конец.

Эркин присвистнул.

— Ни хрена себе! И как ты выскочил?

Тим пожал плечами.

— Не знаю. Я… Дима встретил, ну и… само собой как-то. А ты?

— Я на скотной работал. И тоже… само собой, — Эркин тряхнул головой. — Ладно, неохота вспоминать.

Тим кивнул.

— Скажи только: давно горел?

— В двадцать.

— И как? Всё можешь?

— Всё, — твёрдо ответил Эркин и повторил: — Всё, что хочу. И как сам хочу.

— Значит, что? — Тим вздохнул. — Само собой?

— Само собой, — кивнул Эркин. — Ты не трепыхайся попусту. Ей, ну, твоей, не это же в тебе нужно. Для этого и так мужиков полно. Кому свербит, устраиваются. Знаешь ведь.

Тим кивнул. Он за эти дни и наслушался, и насмотрелся. Мужской и женский бараки, всякие развалины и укромные уголки в лагере… при желании место найти — не проблема. А то в город ушли, а что там и как там, никто и знать не будет. Главное — чтобы без шума обошлось. Без скандалов, драк и тому подобного.

— Знаю, конечно. И здесь, и в город ходят. Слушай, — Тим улыбнулся. — У тебя свадьба была? Ну, когда записывались.

— А-а, — Эркин вздохнул. — Мы же таились ото всех. В Гатрингс, там комендатура была, ехали порознь и возвращались так же. Ну а там… там парк, не парк, словом, — Эркин улыбнулся, — туда никто не ходил, вот там и погуляли немного.

Тим кивнул.

— Я в город ходил, купил кой-чего. Посидели, поели… Ладно. Поздно уже.

— Заболтались, — Эркин прислушался и негромко засмеялся. — Слышишь, тихо как.

— Слышу, — ответно улыбнулся Тим.

Они не спеша, как после тяжёлой совместной работы пошли к семейному бараку, разговаривая уже о другом и только по-русски.

— Ты место подобрал?

— Нет ещё. Женя, ну, жена моя…

— Понял.

— Ну, она сегодня в би-блио-те-ке, — Эркин передохнул после длинного слова, — смотрела, читала… А ты?

— Я только-только прошёл всё, ну и… женился. Теперь заново думать надо. Семья всё-таки.

— Да, один ты только за себя думаешь. Ты… у тебя как, без ограничений?

— Да. И у Дима. А вот… — Тим на мгновение запнулся, — у Кати не знаю. Слабенькая она.

Эркин сочувственно вздохнул.

В казарме уже горел синий ночной свет.

— Ну, бывай, мне сюда теперь.

— Бывай, — попрощался Эркин.

Большинство обитателей барака уже спали, в проходах было пусто, из-за занавесок похрапывания, тихие разговоры, поскрипывания коек, плач детей… — ночной шум.

Тим осторожно откинул занавеску и вошёл в свой отсек. Вроде все спят. Но он куртку расстегнуть не успел, как Дим сонно спросил:

— Пап, ты?

— Я, я, — улыбнулся Тим. — Спи.

И сразу рядом с его головой с верхней койки тихое:

— Тима… всё в порядке?

Тим повернулся и оказался лицом к лицу с лежащей на своей койке Зиной.

— Да, — шёпотом ответил он. — Всё в порядке.

— Ну и, слава богу. Ложись спать, Тима, поздно уже.

— Да. Я сейчас.

Зина вдруг подалась к нему и поцеловала. Их губы встретились, но всего на мгновение, и растерявшийся Тим не успел не то что ответить, но даже сообразить. Он растерянно потоптался между койками, снял и повесил куртку, взял полотенце.

— Я сейчас, — зачем-то повторил он и вышел.

В уборной он опять встретился с Эркином. Сняв рубашку и обвязавшись по поясу полотенцем, тот обтирался под краном. Увидев Тима, Эркин улыбнулся.

— Опять встретились.

— Ну, так куда деваться, — в том ему ответил Тим, занимая соседнюю раковину. — Тебя Фёдор за это водяным завёт?

— Ага, — Эркин растёр по груди последнюю пригоршню воды и стал вытираться. — И что в баню через день хожу, — Эркин усмехнулся. — Я б каждый день ходил, да…

— Да денег не напасёшься, — закончил за него из-под крана Тим.

— И это, — кивнул Эркин. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — улыбнулся ему вслед Тим.

Входя в свой отсек, Эркин привычно стукнул костяшками в стойку, но вошёл, не дожидаясь ответа. Поздно уже, они все спали, когда он умываться уходил. Бесшумно двигаясь, Эркин повесил полотенце и рубашку, разулся, залез на свою койку, уже привычно снял под одеялом джинсы, повесил их на спинку рядом с рубашкой и блаженно вытянулся. Ты смотри, ведь не работал, а устал. Надоела вся эта… суета. И Женя извелась совсем. Скорей бы уехать, осесть. Всё равно уже где, везде будет лучше… здесь… как в распределителе… лица мелькают, и не успеваешь даже сообразить: сразу бить или поговорить сначала. Нет, надоела ему эта — как по-русски? — да, халява. "На халяву уксус сладок", ага, как же! Ведь опять как раньше: лопай, что дают, и не вякай. Нет, все бумаги они оформили, надо выбирать место и ехать. Завтра Женя опять в библиотеку пойдёт.

Эркин вздохнул, поворачиваясь набок, потёрся щекой о подушку. И постель мягка, и пайка щедра, а обрыдло ему тут всё…

Чего он по-настоящему боялся, так это забыть. Не потерять память, а просто забыть. Неработающий орган атрофируется. Хочешь помнить — повторяй, упражняй память. Спасибо тебе, Старик. Кашляя, сплёвывая в тряпку кровяные сгустки, ты учил нас, малолеток, шакалят и волчат, заставлял оставаться людьми. И теперь, ложась спать и просыпаясь, он лежал, закрыв глаза, вспоминал. Дом. Маму, Аню, Милочку, отца… Школу. Лица учителей и одноклассников, склонения, таблицу умножения, стихи, скороговорки, правила… Тюрьму… Спецприют… Лагерь… Это вспоминать было тяжело. Он шёл сквозь эти воспоминания, как против ветра. Холодного, режущего глаза и горло, бьющего в грудь как дубинка. Тяжело, но надо. Снежная равнина… Город… Эркин, его первый настоящий друг, его брат… Перегон… Бифпит… Фредди…

— О чём ты думаешь?

Он медленно открывает глаза. Румяные щёки, блестящие голубые глаза, ласковая улыбка. Он поднимает руку и трогает золотистую мягкую прядь, накручивает на палец.

— Ни о чём… Так, дремлю…

Она смеётся и, наклоняясь, целует его. В щёку и в угол рта. Он обнимает её, прижимая к себе, целует в губы, в шею возле уха. Кожа у неё нежная, гладкая и чуть пушистая сразу. Как у персика. Да, давным-давно, в той, другой жизни Серёжа Бурлаков ел персики, и его губы, губы Андрея Мороза, оказывается, помнят это ощущение.

Андрей засмеялся и сел в постели, не разжимая объятий.

— Элли, милая.

Она обняла его за шею, поворачиваясь в его объятиях так, чтобы ему было удобнее расстёгивать её домашнее платье. Андрей целовал её грудь, соски, между грудей…