Борис Письменный - О, Пари

С самого начала мы сошлись с Максом на почве франкомании; он с венгерским акцентом, я - с русским, рисуя друг другу чары Старого Света в отличие от пресной Америки, разводя маниловщину, мечтая о Европе и, прежде всего, о Париже. Он уверял меня, что 'маленький Париж' есть его бывший район обитаниянРажадом над Дунаем. Я категорически отрицал, хотя в Будапеште никогда не был; но мы соглашались, что после любой поездки, будь то Бразилия или Багамы, жалко, если, вдобавок, не пересечешь Париж.

- Французский язык, - уверяли мы друг друга - есть сама Культура. Французская революция огнем и топором нарядила мир в афинские тоги: 'Рес-Публика', 'Демос', 'Гражданин'...

Раз Макс сказал это первый, мне ничего не оставалось, как замечать, что и у нас в России уважают это слово: в любом трамвае можно услышать:

- Эй, поаккуратнее со своей авоськой, гражданин. Почто колотите окружающих граждан.

Сожалели ли мы, что не живем в Париже? Хороший вопрос. Риторически сожалели. С оговоркой, что рано или поздно все-равно туда переберемся. Когда-нибудь. Не сейчас. От мечты полагается держаться на расстояниии. Никто из нас не подумал бы мечтать о наших Вашингтон Хайтс. Вон они под носом, суматошные - бубнят, танцуют свою пуэрториканскую Сударыню-Барыню, по-нашему Макариху, по ихнему Макарену. После работы, перед работой, чаще вместо работы.

Если Макс непутевый, то я и сам не очень, художник от слова 'худо'. Мама моя больна, слаба, с трудом ходит. В ее спальне дверь всегда настежь в мою комнату, туда, где смешиваются запахи ее лекарств и моего терпентина и где я малюю свои глухо непродаваемые работы. Бессовестно оправдывая себя тем, что связан больной мамой и должен быть рядом, чтобы 'заботиться'. На дежурные мои вопросы мама повторяет из своей комнаты: - Спасибо Женя, ничего не болит, мне ничего не надо. Хочу, чтобы ты нашел себе хорошую девушку. Душа болит, что ты останешься один. Один, с твоей подверженностью эпизодам.

Эпизодами мама называет мои случаи легкого транса. Когда малолетним, в темноте кинотеатра я слез с ее колен и шел, растопырив руки, к экрану, чтобы прямо войти в картину "Пармская обитель"; желая обхватить пышные юбки Даниэль Даррье. Когда уже в юношеские годы я обращался в дерево и мои руки и ноги неудержимо росли и ветвились. Я бредил, издавал нечленораздельные звуки... К чему ворошить! Только маме обязательно надо напомнить, испортить мне настроение. Что ей скажешь? Я обещаю, что скоро женюсь. Не на ком-нибудь н на парижанке.

Обычно, пока я пишу, тут же с банкой пива сидит, курит Макс, ждет телефонного звонка и следит, чтобы его и моя двери были распахнуты в коридор. По коридору грузно шаркает, проходит соседка, мадам Брылло, задерживается в дверном проеме. нПаскудство, - обыкновенно оценивает она прогресс моей живописной ню и удаляется тяжелой поступью командора.

После телефонного звонка Макс смывается и приводит к себе очередную бабочку-однодневку: румынку, кореянку, сенегалку... - Паскудняк! - опять слышен голос Брылло, если она натыкается в коридоре на Макса. Хорошо, что его немыслимые подруги, обычно, не понимают по-малоросски.

В женском вопросе, кстати, Макс убежденный интернационалист. У него есть нужные для этого дела ферамоны и харизма. Он счастливый дальтоник на всяческие различия и красоты. То есть он не вдается в детали, ему годится все женского пола. Макс свято любит, как бы сказать, саму идею женщины, в общем и целом.

Когда я собирался лететь на 800-ом рейсе в Париж, обычно покладистый Макс неожиданным образом воспротивился. - Нельзя, - говорил он, - заключать брак, сломя голову. Ты что, думаешь на ней свет клином сошелся? К тому же, Лулу не бейби, может сама добраться до Ныо-Йорка. И потом... - (он просто выискивал аргументы), - где это видано, - чуть завязался роман, каждый раз надо жениться?

Мне нравилось максово - каждый раз. В отличие от него, я со счета не сбился.

3.ПРОШЛЫЙ ВОЯЖ

Два года назад мы собрали денег и отправились в Европу на Эйр Франс?

У Макса имелся адрес его старого приятеля Андраша из Дебрецена, который великолепно устроился во Франции и которому ничего не стоило нас принять. Макс звонил ему, занятому бизнесмену, не заставал, давал мне послушать беглый птичий куплет автоответчика, из которого нам удавалось разобрать разве что одно силь-ву-пле. Мы разглядывали фотографию парня в пестрой автогоночной экипировке на дизайнерском мотоцикле, каких, по словам Макса, у Андраша множество; он имеет слабость их даже коллекционировать.

- На месте найти человека легче, - заключил тогда Макс.

И мы взлетели.

Летать, оказалось, он боялся больше меня, отчего мне сразу досталась роль ментора и опекуна. В яростном грохоте взлета Макс потно сжимал мою руку, продолжал держать ее и дальше, несколько полегче, временами стесняясь и отпуская, особенно, когда раздавали подносы с французской едой и черными минибутылочками реймского шампанского. - Я правильно лечу? - дышал он мне в самое ухо. Я менторски кивал. Чувствовал себя героем.

Бортпроводницы, недаром что парижанки, клевали на рослого длиношеего Макса. Нас завалили даровым спиртным сверх нормы. Я забывал про воздушные ямы и тряску, чувствовал приятное опьянение. Голова плыла и уплывала заодно с самолетом. Думаю, Макс был в похожем состоянии. На всякий случай, ночью я задернул шторку, чтобы он не видел зловещую черную корягу, что повисла над снегом за двоевогнутой линзой нашего иллюминатора. Не уверен - только ли плод моего воображения или правда - страшная коряга тащилась над белыми полями.

Трезвея, я безнадежно старался дремать, но внутренним зрением продолжал цепко видеть поля, корягу, придирчиво вслушиваясь в ровный, пока еще ровный и обнадеживающий грохот. Тот самый, что на взлете взорвал плавно текущий покой, вызвал страшную дрожь стен, душ и кресел, грозя разметать всех и вся, покатил, раскачал, разбежался и, вскоре, с длинным свистом утих... Подняв в воздух многотонную домину с множеством доверчивых людей, вроде нас с Максом. Подвесил на одном месте, в сплошной пустоте, над белым полем.

Шло время, час за часом, но снежные виды мало менялись за окном. Наконец, полоснул красный жгут, озарил снег. Выкатилось необыкновенно чистое, ослепительное солнце. Коряга превратилась в серебряную конструкцию крыла с заклепками. В снегу появилась синяя полынья, стала расплываться, в ней обозначились прожилки листа, венозные переплеты, французская географическая карта. Соседи принялись хлопать откидными столиками, копаться, собираться на выход, будто в поезде, здесь, еще на высоте в тысячи метров. Несмотря на высоту и предположительную близость к Богу, заметно сильнее действовало притяжение Парижа. Тогда же, на подлете к Руасси, к аэропорту Шарля Де Голля, я заметил шпанскую мушку, канкан и всяческую игривость во взорах пассажиров. Макс тоже, вытягивая шею, провожал меж кресел ножки бортпроводниц. К тому времени он освоился в небе лучше, чем дома. На миг, правда, мог задуматься, потереть длинными своими пальцами затылок и сказать: - Ну-ка пощупай, Джек. Там, под кожей у меня знаешь что? Череп! Страшно подумать...