Стивен Спилберг - Близкие контакты третьего рода

Прилизанный молодой брамин в белом костюме городского покроя поднялся навстречу Лакомбу. Лафлин подошел к ним поближе, чтобы переводить.

— Осталось полчаса до захода солнца, — сказал брамин Лакомбу.

Его правильный английский язык приятно удивил Лафлина. На молодом человеке были одеты отполированные до блеска ботинки, узкие брюки дудочкой и пиджак без воротника. Весь его облик, свободная и бойкая речь были слишком городскими для этого места. «Даже святой из святых нуждается в менеджере», — подумал Лафлин.

Садхудиец даже не пошевелился.

Лакомб некоторое время стоял неподвижно, потом сам принял позу лотоса, но на значительном удалении от садхудийца.

Микрофоны были уже подготовлены. Кинокамеру оператор держал в руках, так как Лакомб настоял на том, чтобы ее не монтировали на треножнике. Он объяснил, что оператор должен иметь возможность двигаться при съемке и снимать то, что необходимо.

— У магнитофона есть экранируемая защита? — спросил оператора Лафлин.

— Зачем? — удивился тот. — Мы находимся в месте, где нет никаких электрических помех.

— Лакомб утверждает, что мотор работает с перебоями, а магнитофонные головки теряют намагниченность.

— Сейчас сделаем, раз он так говорит, — согласился, пожав плечами, оператор. Он достал что-то, похожее на большую коробку из медной проволочной сетки, и поместил это приспособление у записывающего устройства магнитофона. Проволочные концы защитного экрана он тщательно заземлил, воткнув в землю. — Так пойдет?

Глядя на то, что происходит вокруг, Лафлин думал: «Что же, в конце концов, все они делают в этом странном месте? Ждут? Если так, то чего?» Он рассеянно наблюдал, как солнце медленно опускалось за цепочку холмов на западе.

Садхудиец слегка пошевелился. То, что происходило потом, казалось, было похоже на замедленную съемку. Разведенные локти садхудийца начали очень медленно подтягиваться к истощенной коричневой грудной клетке. Прижатые друг к другу ладони стали медленно разъединяться, сохраняя касание пальцев. Садхудиец открыл глаза, огромные, похожие на черный янтарь. Медленно, без видимого усилия, он начал подниматься из позы лотоса в положение стоя.

Городского вида брамин опустился на колени. Лафлин неожиданно для себя сел, как будто единственным человеком, который имел право стоять на ногах, был садхудиец.

Краешком глаза Лафлин увидел, как встали на колени два оператора.

Руки садхудийца стали неторопливо подниматься вверх. В их движении и всей его позе было что-то угрожающее. Он стал похож на большую хищную птицу, расправляющую свои мощные крылья, готовясь взлететь. Садхудиец размахивал руками, постепенно увеличивая высоту их подъема, пока тыльные стороны ладоней не соприкоснулись над головой. После небольшой паузы он вновь поднял руки и опустил их в одном большом взмахе, как дирижер, управляющий большим оркестром.

Из многотысячной толпы послышался низкий мелодичный звук. Звук постепенно нарастал, и Лафлину казаться, что он пронзает его мозг.

Операторы, очнувшись, принялись снимать. Через медную сетку защитного экрана Лафлин видел, как вращаются бобины.

Садхудиец вновь поднял руки вверх и извлек из толпы другую ноту, а спустя какое-то время опять первую, только на октаву выше.

Поклонники культа наполняли окружающее воздушное пространство звучанием всего двух нот, но в различных вариациях: то каждая нота в отдельности, то две одновременно, то опять первая.

Потом толпа под управлением садхудийца взяла новую ноту, потом еще одну. Вскоре Лафлин потерял мелодию в резкой какофонии многих голосов. Казалось, что земля под ним завибрировала от интенсивности звуков, немелодичных и непривычных для уха европейца. Звуки, как утверждалось в сообщении, пришли со звезд четыре ночи назад. С тех пор садхудиец и его последователи озвучивали их каждую ночь.

Каждый певец слегка искажал звук, превращая звучание и неслаженный вой. Он поднимался ввысь в несколько зловещем монотонном пении, сотрясал землю под ногами Лафлина и заставлял вибрировать сам воздух.

Солнце погасло. Тропические сумерки превратились в ночь. Сырая темнота окутала всех. И хотя садхудийца уже не было видно, множество тысяч голосов продолжали петь.

Над головой проступили звезды. Лафлин смотрел в небо, потрясенный неистовостью поющих вокруг него людей. Он наблюдал за звездой в ручке ковша Большой Медведицы. Она то становилась ярче, то тускнела, опять загоралась и блекла с определенной частотой, как при послании азбукой Морзе. А затем… она взорвалась!

Яркая малиновая вспышка осветила поднятые вверх ища огромной массы людей.

Лакомб вскочил на ноги и подошел к садхудийцу. Оператор бросился за ним следом с кинокамерой на плече.

Малиновый свет сконцентрировался, удлинился, прояснив очертания подвижного столба, парящего в небе, который из малинового превратился в оранжевый, потом в желтый, затем в бледно-зеленый.

И вдруг небеса наполнились теми же пятью звуками. То же монотонное звучание. Отчетливое. Мелодичное. Чистое.

Люди затаили дыхание. И вновь небеса спели для них.

— Черт побери! — воскликнул оператор.

Огненный столб погас. Пение прекратилось. Почитатели культа снова опустились на колени в низком поклоне.

Садхудиец обратился к Лакомбу:

— Небо, — сказал он слабым голосом. — Небо поет нам.

По щекам француза текли слезы. Его голос звучал хрипло от волнения.

— Оно поет всем нам, мой друг.

Ниари стоял перед зеркалом в ванной комнате, пытаясь привести себя в порядок. По крайней мере, побриться.

Он выдавил на ладонь мыльный пенистый крем для бритья и машинально поднес руку к лицу, но что-то остановило его.

Ниари начал рассматривать белое пенистое вещество, наклонив голову и поднеся руку ближе к глазам, затем рассеяно средним пальцем левой руки принялся придавать этой массе форму.

— Нет, не то, — вздохнул Ниари. Он никак не мог понять, что напоминала ему горка крема на ладони.

Каждому доводилось ощущать что-то подобное, подумал он. Иногда, например, кажутся очень знакомыми чье-то лицо, которое, на самом деле, ты никогда не видел, или место, где наверняка никогда не был. У специалистов по психоанализу есть для этого даже специальный термин. Обычно эти ощущения длятся всего лишь мгновение.

Он еще какое-то время постоял, задумчиво глядя на мыльную пену.

Возникшая в дверях Ронни с тревогой смотрела на мужа.

— Скажем в гостях, что ты заснул под кварцевой лампой на правом боку.

— Что? — встрепенулся Рой. — Зачем?