Сергей Смирнов - Тот, кто сидит в пруду

Клишев вскрыл свой пакет, прочитал и несколько минут сидел, задумавшись.

Полная луна сквозь обрывки холодных, низко несущихся клочковатых туч, время от времени брызжущих в окна казармы тяжелыми каплями, выкатила безразличный рыбий глаз на утихшую наконец обитель воинов и пустынный плац. По зеркалам, предназначенным для отработки приемов строевой подготовки, с одной стороны плаца и портретам членов Политбюро, скопированным по расчерченным на клеточки оригиналам полковым художником, — с другой — стекали холодные дождевые струи.

Масло съели. День прошел. Старшина домой ушел.

Два часа до подъема. Спят без задних ног зеленые салаги, вымотавшиеся за долгий армейский день в беготне по мелким поручениям дедов и в изматывающих хозработах. Наконец угомонились и мирным сном почивают деды, попрятав по каптеркам парадки и засунув под подушки дембельские альбомы. Спит дежурный по взводу, хотя ему лично командиром части на инструктаже приказано бдеть в оба глаза.

Дембель стал на день короче. Всем дедам — спокойной ночи!

Дневальный по взводу химической защиты («химдым» по-армейски) рядовой Садыков примостился на колченогом табурете возле дежурной тумбочки в коридоре у входных дверей и строчил письмо в родной аул. А писал он о том, что согласен, чтобы отец взял из уже собранной суммы калыма за Фатиму полторы тысячи рублей на покупку диплома юридического института — хотя сам с превеликим трудом окончил восемь классов аульской школы, — а его птичка-рыбка-мышка подождет еще полгода после дембеля, а тот все равно неизбежен, как крах капитализма. С дипломом троюродный дядя пристроит его на хлебное место, может быть, даже в прокуратуру. Вот тогда весь аул будет целовать пыль его следов. И Фатиме больше не придется жариться на уборке хлопка, она будет сидеть на тенистой веранде, сдобная, пышная, как каймак, розовая и очень вкусная.

Садыков все рассчитал. Два месяца назад окружная газета на первой полосе напечатала ко Дню Советской Армии торжественное стихотворение, посвященное Вооруженным Силам, в которых дружным строем, плечом к плечу, стоят на охране нашей великой столицы узбек с киргизом, казах с калмыком, бурят с грузином и русский с евреем. Фатима написала, что она даже расплакалась от радости за своего горячо любимого жениха, когда весь аул заговорил о том, что стихи его напечатаны в самой главной окружной газете. А теперь Садыков сочинял целую балладу о том, как он спас русского мальчика, вытащив его из мутных волн бурного потока, и как самый главный генерал перед всем строем назвал его великим сыном великого народа. Вот если тот же самый троюродный дядя за какой-нибудь подарок (в этом случае скупиться нельзя) сумеет напечатать о его подвиге в центральной республиканской газете, то прямой путь к достойной жизни будет открыт.

Плавное течение его мыслей, как шайтан, выскочивший из табакерки, прервал раскатистый звонок телефона, установленного здесь же, на тумбочке.

— Пиракурор Садыков слюшает, — не спеша подвинув телефон поближе и закинув ногу на ногу, сквозь зубы процедил он в дырчатый диск микрофона.

На другом конце кто-то растерянно икнул, затем начал громко сопеть, затем вкрадчиво спросил:

— Кто-о???

— Диневальный трубка слюшает, — пробормотал Садыков, начавший понемногу соображать, что случилось нечто непредвиденное. После того, как из трубки послышалось нечто нестерпимо оскорбительное и для него самого, и для предков его и потомков, он в сердцах швырнул трубку на рычаг аппарата.

— У-у-у, чурка нерусский! — огрызнулся Садыков.

К зазвонившему тут же снова телефону уже спешил с крайней койки, застегивая на ходу ремень со штык-ножом и поправляя красную повязку на рукаве, дежурный по взводу сержант Петренко. Бросив недобрый взгляд на Садыкова и пригрозив тому пудовым кулаком, он прижал трубку к уху и минуту слушал молча.

— Так точно, товарищ капитан!.. Понял, товарищ капитан!

Петренко крепко взял Садыкова за грудки и, выволочив из-за тумбочки, отшвырнул в сторону входной двери. Но тот в дверь не попал, а врезался всем телом в косяк. Нестерпимая боль от раздавленных фурункулов на спине и ниже, образовавшихся от постоянной грязи, холода и плохого питания, заставила его, держась обеими руками за косяк, широко раскрыв рот, с побелевшими глазами медленно оседать на пол. А иначе быть бы злой драке с поножовщиной, ведь и Садыков не лыком шит! Недаром его поцеловала смущенная Фатима после того, как на аульском празднике он исполнил танец Орла. Да и не даром учил Садыкова всяким запрещенным в обычной драке приемам его двоюродный брат, прошедший Афган. Но сейчас драки не будет. Может быть, позже. Петренко, презрительно покосившись на Садыкова, прошел в расположение взвода. Вспыхнул бьющий по глазам свет. Раздался зычный рык сержанта, способный разбудить и мертвого:

— Взвод, подъем! Боевая тревога! С личным оружием и индивидуальными средствами защиты строиться у входа в казарму. Посыльный — за командиром взвода!

Через пять минут последний расхристанный салага в не застегнутой гимнастерке, с волочащимися портянками, одной рукой поддерживая сползающие штаны, а другой таща автомат, сумку с противогазом и другую — с ОЗК да еще вещмешок со всякими позвякивающими железяками, подгоняемый дедами, скатился по ступенькам в непроглядную рань под продолжающий сеяться с низкого неба мелкий занудный дождик.

Последним встал в строй, едва волоча заплетающиеся ноги, Садыков. Дежурный с дневальными были сняты с наряда, а их место заняли соседи с верхнего этажа — сержант и солдаты зенитно-ракетного дивизиона. Петренко одернул запоздавшего подчиненного:

— Ты чего ползешь, как вошь?! Что с вами случимши, вы, кажется, заболемши?.. Ну, так я тебя потом, будет время, вылечу! — И скомандовал, встречая подошедшего командира взвода: — Смирно! Товарищ лейтенант, взвод химической защиты по тревоге построен в полном составе!

Лейтенант Ермолаев, поднятый ни свет ни заря из теплой супружеской постели, злой и не выспавшийся, отбывающий постылую двухлетнюю повинность по окончании столичного института химического машиностроения, только махнул рукой и застыл, скорчившись, на правом фланге взвода, как бы разглядывая под ногами мокрый асфальт, лоснящийся в свете фонарей, поминутно сплевывая горечь, из-за паскудного состояния обильно возникающую во рту. Все похабно: и очередной скандал с женой, бывшей однокурсницей, все рвущейся уехать к матери до конца службы; и очередной проигрыш в преферанс, правда, в абсолютном выражении не слишком великий, но когда на одной ловленной в прикупе приходит марьяж, да еще на горбылях всучивают пять взяток, поневоле становится обидно; и местный «сучок», гордо именуемый «Посольской водкой», хуже всякой отравы; да и вообще…