Александр Плонский - Будни и мечты профессора Плотникова

Но студенты замечают все.

Однажды, когда Алексей Федорович вошел по звонку в аудиторию, он не обнаружил кафедры. Разложить листки было негде, и будущий профессор, подавив вздох или даже стон, засунул их в карман. А через некоторое время изумленно обнаружил, что стало гораздо легче: не приходилось отвлекаться, то и дело думая: "Не пора ли перевернуть страницу?"

На первых шагах преподавательской деятельности Плотников пытался изобрести велосипед. Задался целью совершить революцию: зачем рисовать мелом на доске, если можно принести с собой сделанные заранее плакаты?

И вот студенты старательно, не спеша перерисовывают в тетрадки схему за схемой, Алексей Федорович же переминается с ноги на ногу:

- Что так медленно? Хватит, записывайте...

- Мы не успеваем!!!

К счастью, Плотников быстро отказался от неоправдавшего надежды "велосипеда". Он понял, что при всей своей архаичности мел и доска были, есть и будут основным орудием лекторского труда. Выводя мелом на доске формулы или рисунки, преподаватель, во-первых, подает личный пример ("вот видите, я работаю наравне с вами!"), во-вторых, задает последовательность переноса информации с доски в тетрадь (вовсе не безразлично, в какой последовательности "наращивать" рисунок, ее диктует логика взаимодействия элементов), в-третьих, поневоле отбрасывает несущественные детали, в-четвертых, устанавливает темп ("если я успеваю, то должны успевать все!").

С тех пор, не отрицая роли технических средств обучения, Алексей Федорович настороженно относился к использованию кодоскопов и диапроекторов в тех случаях, когда по характеру читаемого курса можно прекрасненько обойтись мелом, доской и влажной тряпкой.

Своей ролью преподавателя Плотников был доволен безоговорочно. Сложнее обстояло дело с наукой. Чем больше он узнавал, тем скромнее оценивал свои возможности. Его путь в науке как бы повторял путь самой науки.

Плотников был уверен в познаваемости мира, но понимал, что при всей возросшей стремительности развития, при всех успехах наука еще не миновала свой каменный век, что нынешние синхрофазотроны, электронные микроскопы и квантовые генераторы - всего лишь кремневый топор по сравнению с теми изящными, высочайше эффективными инструментами, которые создаст для себя наука в грядущем.

И он сознавал также, что рядом со своим прапраправнуком в науке выглядел бы отнюдь не как Архимед рядом с ним, профессором Алексеем Федоровичем Плотниковым, а скорее как пещерный человек, только-только научившийся добывать огонь!

Но при всем при том он испытывал тревогу за ч е л о в е ч е с к у ю с у д ь б у гипотетического потомка. Приобретя бесценные знания, всесилие, о котором мечтали наивные гении девятнадцатого столетия, не утратит ли что-то из их наследия, не сочтет ли ненужными, устаревшими духовные ценности предков? Не отклонится ли в сторону расчетливого рационализма ось спирали развития?

Нечто мистическое скрывалось за этим беспокойством, а над мистикой сам Алексей Федорович не упускал случая поиздеваться. И все же какие-то странные кошки скребли на душе и заставляли снова и снова думать о будущем индивида.

* * *

Он стоял возле большого, во всю стену, книжного шкафа, одетый в вылинявшие джинсы и рубашку с хлястиками - стандартное облачение стандартного молодого человека последней четверти двадцатого века.

Стоял и смотрел на меня укоризненно.

- Понимаете, что это? - спросил он.

- Просто шкаф, - ответил я. - Обыкновенный книжный шкаф, стеллаж, стенка. Что же еще?

Человек в джинсах, не глядя, достал книгу, и та, словно сама собой, раскрылась на нужной странице.

- Послушайте, что пишет Лидин. "Книжный шкаф в комнате - не просто собрание книг, пусть даже отлично изданных, это то, с чем живешь, что учит и ведет за собой. Ведь даже в гости приглашаешь именно тех, с кем испытываешь потребность общения..."

- И вы пригласили меня. Тронут. Но почему у вас так часто взывают к авторитету книги, к мертвой мысли?

- Мысль не бывает мертвой, - возразил он. - И как раз благодаря книге!

Я прервал его речь. Не выношу патетики, которой в старину подменяли аргументы!

- Послушайте, по-моему, еще при вас появился термин "информационный взрыв"?

Он молча кивнул.

- Тогда вы должны знать, что книга как средство информации уже не оправдывает свое предназначение. Миллионы томов, тысячи тонн испещренной типографскими знаками бумаги умещаются в микроблоке электронной памяти.

- А приобрести книгу все труднее, - невпопад сказал он. - Знаете, сколько трудов пришлось затратить, чтобы собрать эту библиотеку?

Он не был силен в логике, как, впрочем, и большинство его современников.

- Конъюнктурный фактор, - поморщился я. - Мода на книги преходяща, как и на... - мне удалось найти доступное для него сравнение, - как и на джинсы!

- Дались вам джинсы, точно моей бабушке, никак с ними не смирится! улыбнулся он обезоруживающе. - Между прочим, я ей все время твержу, что джинсы функциональны, в этом секрет их устойчивой модности.

- Хлястики на рубашке тоже функциональны? - спросил я с раздражением.

- Вы словно с другой планеты! Не судим же мы о Древнем Египте по одежде, которую носили фараоны?

- Вспомните еще о мумиях фараонов! Кстати, книги сродни мумиям. В них забальзамированы события, образы, характеры. К тому же не реальные и не достоверные, а вымышленные, произвольные, зачастую неправдоподобные. Так называемая художественная литература напоминает кривое зеркало.

- И что же вы противопоставляете художественной литературе?

- Математическое моделирование. Задаются место действия, временной масштаб, параметры персонажей, исторические факты - все это кодируют и вводят в компьютер. Остается подсоединить мозг, и тот, кого у вас называют читателем, станет участником эпопеи, сочинить которую не смог бы гениальнейший человек!

- Вы не признаете творчества?

- В основе моделирования жизни именно творческий акт, но не субъективный и не зависящий от вдохновения, а научно оптимизированный, использующий неограниченную память машин, их безупречную логику и непредвзятость оценок.

- Непредвзятость? - удивился человек в джинсах.

- Компьютер лишен симпатий и антипатий, не поддается внушению, для него нет авторитетов, он не может подпасть под чье-то влияние.

- А как же Лев Толстой, Бальзак, Хемингуэй, им следует вынести вотум недоверия?

Право же, это становилось забавным. Я даже почти не досадовал, разъясняя очевидные вещи. Он напоминал мне ребенка: его мировосприятие было по-детски наивным и прямолинейным. Мне так не хотелось разрушать карточный домик иллюзий, но я не мог поступить иначе!

- Я вовсе не отрицаю роль литературы в прошлом. Речь идет о настоящем, моем настоящем.