Александр Плонский - Будни и мечты профессора Плотникова

* * *

Колея начиналась у порога и уходила в бесконечность - к иным временам и мирам. Две полосы, накатанные колесами автомобиля. Рубчатые оттиски шин, словно отпечатки пальцев сына - она еще чувствовала их прикосновение...

- Вот все и кончилось, - сказала себе мать отрешенно. - Отчего же на душе такая горечь?

В первый год войны, когда толпы беженцев хлынули на восток, неподалеку от сибирского села Черлак, что в ста сорока девяти верстах от Омска, нашли девушку-подростка. Едва живая была, еле выходили. Только вот памяти лишилась напрочь. Ни имени своего, ни отца с матерью, ни откуда родом, не помнила.

Говорить начала не сразу, слова выдавливала с трудом, невнятно, словно и не русская. Да какая разница? Видно было: опалила война девчонку, бомбой или снарядом память отшибло, а может, страхом каким нечеловеческим.

Жалели ее, прикармливали. А она, как ходить смогла, проковыляла на берег Иртыша и стояла там допоздна. И так день за днем. Стемнеет, она лицо к звездам поднимет и смотрит, смотрит, будто оставила кого на небе, в бездне той звездной.

Через год выписали ей паспорт, и стала она Беспамятной Ольгой Петровной - имя-то и отчество с потолка взяли: так и не вернулась память к ней.

Просватал Ольгу колхозный механик Коля Волков: как окрепла малость, хорошеть начала - тоненькая, точно былинка, ловкая, и глаза необыкновенные, не карие там или голубые, а с фиолетовым отливом, одни на всю Землю. Он так и звал ее: Фиалочка. Ушел на войну Коля, домой не вернулся... Сына своего не увидел.

Работала Ольга в колхозе как все, не жалела себя. А всю душу сыну отдавала. Даром, что сама малограмотная, наставляла его на учение что было мочи.

Школу сын окончил с золотой медалью, в университет поступил. А она, как сын уехал, собрала в одночасье пожитки да на юг подалась. Так с тех пор и живет у самого синего моря...

...Назойливо стрекотали цикады, доносились голоса курортников, возвращавшихся с моря. Веселые голоса, безмятежные. Приезжие порхают как бабочки-однодневки, хотят всего поскорее и побольше - моря, солнца, развлечений. Короток отпуск-то, словно сама жизнь.

А местные все белые, не принимают загара. Море - вон оно, рядом, и чувствуешь его, а приобщиться некогда: одно не доделала, другое не начала... Так и откладываешь: не высохнет море, никуда не денется. Оно-то не денется...

Сын уговаривал:

- Тебе покой нужен. Переезжай к нам в Москву!

А сам в глаза не глядел, думал: "Вдруг согласится, возьмет и переедет... Как же я ее, деревенскую, друзьям-интеллектуалам показывать буду?"

Сын жил добротно, квартиру занимал трехкомнатную, в хорошем районе минут сорок до центра, это у них за расстояние не считается. Работал в научном институте физиком-теоретиком - должность такая. "Я, - шутил, науку двигаю в направлении технического прогресса, но все больше боком".

- Расскажи, сынок, о работе своей, - просила мать. - Трудная небось! Тяжко тебе?

- Как когда. Бывает и тяжеленько.

- Да ты рассказывай, не скрытничай от матери.

- Что рассказывать? Все равно не поймешь. Ты ведь без образования, а здесь и десятилетки недостаточно.

- Жизнь у меня такая сложилась, - вздохнула мать. - Некогда было образовываться. А ты все же расскажи, вдруг пойму?

Как снисходительно посмотрел он на нее тогда, какое выражение превосходства появилось на его лице! Он и не пытался скрыть это выражение, подчеркивал:

"Смотри, мать, какой я. Гордись, радуйся - твоя кровь. Большое это счастье для тебя иметь такого сына!"

Сын и вправду удался. Сильный, уверенный в себе и своем будущем, благополучный. И о матери не забывал: каждый месяц, почитай, переводил десятку-другую. Куда больше, к пенсии-то?

Лет пять назад привез жену, на смотрины вроде, только вот чьи? Больно уж волновался, как мать голубушке-то его покажется!

- Ты не смотри, что она у меня простая, - говорил виновато, словно прощения просил. - Время было такое... Люби ее, пожалуйста!

Жена у него аккуратная женщина, воспитанная.

- Конечно, конечно... - отвечает. - Я все понимаю, можешь не беспокоиться. Позвольте, мама, я вас поцелую.

Клюнула в щеку, а потом украдкой губы-то и вытерла. После этого зареклась Ольга в Москву переезжать раз и навсегда.

А сын все же уважил ее, просветил насчет работы. Говорил сначала с усмешкой, все помудренее слова выбирал: "изотопический спин", "межнуклонное расстояние", "дефект массы"... Потом увлекся, забыл, кому рассказывает, сам с собой рассуждать начал.

Мать не перебивала вопросами. Кивала головой: все, мол, понятно. Помянул сын о новых частицах атомных, которые открыл и обмерил. За одно это могут большую премию дать, а то и академиком выбрать.

Она продолжала кивать, а в глазах ее тлели фиолетовые угольки. Только сын не обратил на них внимания: была у него привычка не смотреть матери в глаза. Так и уехал, не взглянув, лишь сказал напоследок:

- Хорошо у тебя думается, мать. Пока рассказывал, такое в голову пришло, сам не верю... Кажется, большое будет открытие, революция в ядерной физике. Впрочем, не понять тебе! Следующий раз приеду - растолкую, что и как...

"Не приедешь, - подумала мать с болью. - Последняя это наша встреча, сынок!"

...Стемнело, а колея сделалась белой, словно присыпали ее снегом. Только какой здесь, на юге, снег. Вот в Черлаке, бывало, завьюжит, подует с Иртыша поземка, все белым-бело...

Мать провела по колее долгим взглядом и, вздохнув, вошла в дом. Постояла, будто не знала, что делать дальше, затем выдвинула ящик комода, достала со дна пачку пожелтевших бумаг, перевязанных выцветшей голубой лентой.

Это были фронтовые письма мужа и среди них похоронка. Она не стала развязывать ленту, но замерла, закрыв глаза и шевеля губами, точно перечитывала по памяти дорогие ей строки. Потом, держа пачку в руке, подошла к висевшему на стене портрету - ржавому от времени любительскому снимку, заправленному в самодельную рамку.

- Я была тебе хорошей женой, Коля, - чужим, мелодичным голосом сказала она молоденькому солдату в гимнастерке старого образца, - но как это оказалось трудно... Прощай же!

Она вернулась к комоду и, помешкав, вынула из ящика обернутую тряпицей тяжелую пластину. Развернула, тщательно протерла холодную полированную поверхность. Погасила свет, села за обеденный стол единственный стол в ее доме, - поставила пластину на ребро и, похолодев, заглянула в нее, как будто это было окно в иной, сопредельный с земным мир...

Из глубины пластины, словно из тусклого старинного зеркала, смотрела пожилая женщина с морщинистым невыразительным лицом и редкими прядями седых волос - она сама, какой выглядела в тот миг. Но зеркало не смогло бы отразить ее облик в темноте.

- Оуэйра, - сказала она едва слышно.

Изображение на секунду исчезло, затем появилось снова.