Роберт Уилсон - Вихрь

Тех, кому я тогда каялся, уже десять тысяч лет не было на свете, но тот умирающий по-прежнему терзал мою совесть, не переставая гореть. И вот я отдал ключи от своей совести «Корифею» и мог теперь только гадать, что из этого выйдет.

Первая перемена, которую я заметил после операции, произошла не со мной самим, а с другими людьми, вернее, с их лицами.

Я ощущал кое-какие побочные последствия, о которых меня предупреждали, — приступы головокружения, потерю аппетита, но эти симптомы были несильными и быстро прошли. Меня пугало не то, что я ощущал, а то, чего не ощущал, чего мог незаметно для себя лишиться. Я старался не действовать интуитивно и несколько дней провел в одиночестве, ни с кем не разговаривая, даже с Эллисон (она, кстати, стала относиться ко мне с угрюмым презрением — как я надеялся, наигранным). Мы оба знали, как нам быть, как знали и то, что я пока не готов к своему главному поступку.

Врачи советовали мне развивать «интерактивные волевые навыки», способность пользоваться с помощью «узла» пультами управления, например, включать сочетанием воли и прикосновения графический дисплей. Те же самые навыки должны были мне пригодиться, чтобы улететь с Вокса, поэтому я ревностно принялся за тренировки. Оскар иногда заглядывал, чтобы убедиться, есть ли прогресс, и однажды принес несколько учебных пособий, предназначенных для вокских детишек: «сетевые» игрушки, при моем прикосновении менявшие цвет или начинавшие играть музыку. Поначалу они были бесчувственны к моему прикосновению. «Узел» только начал тогда проникновение в ключевые зоны моего мозга, только осваивал возбуждение и подавление отдельных участков; установились еще не все взаимосвязи, и Оскар рекомендовал мне запастись терпением.

Только когда я перестал заморачиваться на пультах управления и стал выбираться в город, выяснилось, что «узел» уже изрядно меня изменил. Я десятки раз ходил по этим коридорам прежде, бывал на этих ярусах и террасах, но теперь мне казалось, что я вижу их впервые. Лица встречных были лучезарны и выразительны. Я мог читать настроение чужих людей с такой легкостью, как будто всю жизнь был с ними близко знаком. Врачи предупреждали, что так будет, хотя прибегали при этом к таким формулировкам как «мозжечковое сцепление», «зеркальная нейронная избыточность» и «хиазмическая индукция» (так это звучало в переводе Оскара), смысл которых ускользал от меня. Но сам эффект чуть не сбивал с ног.

Я решил побывать на холмах над городом, подальше от толп. Перемещение по Воксу по вертикали походило на езду в лифте размером с вагон метро, то есть вынуждало находиться лицом к лицу со множеством других пассажиров. Я сидел напротив женщины с ребенком на коленях. Она улыбалась мне улыбкой, как будто предназначенной для любого чужака, но мы не были чужими, нас связывала «Сеть», создававшая молчаливую интимную связь. Ее тревожный взгляд и нервное ерзанье говорили о беспокойстве за будущее — недавно сообщили об ускоренном приближении машин гипотетиков, — но при этом она была готова покорно принять ту судьбу, которую уготовили ей пророки. Когда она смотрела на сынишку, ее охватывало отчаяние. Малышу было всего месяцев пять- шесть, и лимбический имплантат выглядел заметным бугром на его затылке. Я улавливал простейшие потребности ребенка и его абсолютную зависимость. Мать была не в восторге от необходимости доверить его гипотетикам, при всей своей вере в их благорасположение. Сжимая дитя в объятиях, она поддавалась греху страха.

Я чувствовал, как их обоих омывает благостная эйфория «Корифея», вопреки языку их тел и жестов. Это действовало мне на нервы. Разумеется, они чувствовали мою реакцию так же остро, как я — их. Мамаша хмурилась и отводила взгляд, словно увидела что-то дурное. Ребенок был неспокоен и тревожно льнул к ней.

Я выскочил наружу на ближайшей остановке.

Когда в следующий раз мной овладело сосущее беспокойство, был уже поздний вечер, коридоры были освещены и почти безлюдны. Весь день я проработал с интерфейсами «Сети» и понял, что, несмотря на усталость, не смогу заснуть.

Как передавали наши беспилотные аппараты, машины гипотетиков неожиданно шустро перевалили через Трансантарктический хребет раньше, чем предполагалось. На равнинной Земле Уилкса они выглядели твердыми и тяжелыми объектами, но на пересеченной местности легко меняли форму, преодолевая серьезные преграды. В горах они превращались в вязкую жидкость и в таком виде штурмовали ущелья и перевалы, стекали с крутых склонов. Время, оставшееся до их прибытия на Вокс, неуклонно сокращалось.

Те немногие прохожие, кого я встретил тем вечером, были полны противоречивых чувств, их лица пылали, как факелы, — такими они мне виделись. Я торопился проскочить мимо них и начинал понимать, что имела в виду Эллисон, говоря о коллективном помешательстве. Это относилось не только к эйфории, распространяемой «Корифеем». В вокском обществе тлел и разгорался страх, полностью подавить который было невозможно. Я прошел мимо техника, у которого на лице буквально полыхала тревога, создавая над его головой колючий нимб страха. Я и сам чувствовал его присутствие — несильное, зато постоянное, как сердцебиение. Жажда лучшего и более полноценного существования сочеталась с пугающим подозрением, что из антарктической пустыни на нас движется неумолимая и быстрая смерть.

Вернувшись, я застал Эллисон бодрствующей. С ней был Айзек Двали.

Я знал о чудесном излечении Айзека и о подтверждении им вокских пророчеств, что превратило его в народного героя. В Вокс-Коре от его изображений было некуда деться. Но сюда он явился один, без сопровождения, и улыбался Эллисон, а та улыбалась мне.

— Мы можем поговорить! — объяснила она.

Что за бессмыслица? Я уставился на Айзека. Для меня он выглядел позолоченной статуей средневекового святого. Видел я и следы его травмы, изъяны в его ауре: он представал мозаикой из разноцветных стеклышек, источавшей неожиданно мощную энергию. Я спросил его, чего он хочет.

— Сейчас объясню, — сказал он.

Эриел расхаживала по своему номеру, сама не своя от волнения. Она рвалась отправиться искать Оррина, но Боуз уговорил ее подождать и сначала объяснить, что стряслось. Сандра сидела на незастеленной постели, внимательно слушала и помалкивала.

— Вы ходили обедать… — начал Боуз.

— Да, в кафе. Ели гамбургеры. Какая вам разница, что мы ели?

— Как Оррин себя чувствовал сегодня утром?

— Неплохо, если вспомнить, что вчера он был совсем не в себе.

— Значит, он был в хорошем состоянии. О чем вы разговаривали?

— Больше о том, что было после его отъезда из Рейли. Как он приехал в Хьюстон и пошел работать к этому Файндли. Я спросила, зачем ему вообще приспичило бросить дом — может, я что-то делала не так, может, ему было плохо? Он сказал, что нет, все было хорошо, ему совестно, что он меня заставил за него переживать. Сказал, что у него было чувство, будто в Хьюстоне его ждет важное дело.