Кирилл Бенедиктов - «Если», 2004 № 12

На один лишь момент его взгляд сместился. Он наклонился к калькулятору и, видимо, подчинился желанию нажать на кнопки и убедиться в исправности приборчика.

Я все время опасался, как бы он не заметил, что одна из авторучек в нагрудном кармане моего жилета была вдвое толще, чем следовало бы, но, видимо, в обществе, откуда он явился, дезориентирующие газы еще не были открыты. Он поднял глаза, когда я шагнул к нему, но еще не был готов выстрелить. Из баллончика вырвалась струя жидкости и расплылась облаком перед его лицом. Я шагнул в сторону — на случай, если он выстрелит, — но он сел на землю и уставился на меня с тем же идиотичным выражением, которое я заметил на лице сотрудника госбеза.

Эстелла хлопотала на кухне, но на этот раз я мог пренебречь соблюдением законности. Она, в свою очередь, опустилась на пол, а я схватил топорик, который ее семья держала у задней двери.

После моего тогдашнего визита Гринуэй поставил на своей двери еще и пружинный замок, но теперь мной владела бешеная ярость. Топорик крушил дерево и металл. А затем еще несколько ударов сбили замок с кофра. Я взмахнул топориком, и он обрушился на металлический ящик и его сатанинское содержимое.

Раньше я допускал возможность, что Гринуэй купит замену своему радио, но сейчас понял: моя тревога была совершенно беспочвенной. Ему требовалась портативная, работающая на батарейках модель, которую нетрудно спрятать и которая способна посылать сильный сигнал на пятьдесят километров. Здесь и сейчас ничего подобного не существовало. Каждый удар моего топорика разбивал детали, замену которым можно будет найти только через пятьдесят лет, если не позже.

Он уже стоял во дворе, когда я выбежал наружу. Но какое теперь это имело значение? Его револьвер был засунут за мой пояс. Калькулятор остался при мне. Его радио было разбито вдребезги. Я нацелился в него газовым баллончиком; он заслонил лицо ладонями и попятился.

Я чуть не расхохотался, когда поглядел через плечо и увидел, что он преследует меня на своем велосипеде. В конце-то концов он был почти на пятнадцать лет старше. И тут я обнаружил, что он сокращает расстояние. Я ведь уже проделал путь до фермы и напрягал все силы, работая топориком. К тому же пребывал в перевозбуждении с той секунды, когда он прицелился в меня.

Я вытащил револьвер из-за пояса и, напряженно крутя педали, сумел высыпать патроны на дорогу. Затем я помахал ему револьвером и бросил оружие в пшеничное поле. Сейчас было не время стрелять в кого-то. Я мог сделать для Франции только одно — и твердо намеревался совершить это.

Я надеялся, что он остановится и попробует подобрать револьвер, но он продолжал нагонять меня. Лицо у него до того побагровело, что могло показаться, будто он обгорел на пляже. Я нагнулся над рулем, словно спуртуя на последней миле Тур де Франс, и сумел увеличить расстояние между нами на несколько метров. Затем я задохнулся, и он их отвоевал, а затем приблизился ко мне еще на метр.

В ретроспективе это была та смесь великолепия и комичности, оценить которую в полной мере способен только галльский ум. Настал один из решающих моментов европейской истории. Судьба всех мужчин и всех женщин, родившихся в XX веке, зависела от исхода происходящего — участниками были только двое запыхавшихся мужчин средних лет, отчаянно крутивших педали на проселочной дороге.

Разумеется, я мог бы отдать ему калькулятор. Я был даже способен понять, отчего у него могло зародиться подозрение, что ему не стоит мне доверять. Но, предположим, я отдал бы ему калькулятор, а затем оказалось бы, что он все-таки был путешествующим во времени немецким агентом, отправленным изменить естественный ход истории? И даже если он был одиноким эгоманьяком и действительно открылся бы мировым лидерам, вдруг ему поверили бы только немцы? Разве сам план, приведший его сюда, не доказывал, что он мрачный фанатик, который поможет прусским ордам растоптать Европу своими сапогами, если сочтет, что другого способа достижения его цели не существует?

Мимо нас прогромыхали два-три деревенских грузовика. Автомобиль коммивояжера, чихая, проследовал во встречном направлении. Я обогнул запряженную лошадью повозку, и в следующее мгновение мой обезумевший преследователь промчался мимо лошадиной головы.

Я понял, что он меня обязательно догонит и решил ехать помедленнее в надежде, что присутствие возчика принудит его держать свою ярость в узде. Но, поравнявшись со мной, он потянулся к моему плечу, и я резко свернул к обочине, вытаскивая из кармана газовый аппаратик.

Велосипед выскользнул из-под меня. Я упал на Гринуэя, и мы сплелись в клубок из рук, ног и велосипедов. Рама больно вжалась мне в спину. Он ухитрился накатиться на меня сверху, и, увидев обрушивающиеся на меня кулаки, я закрыл руками лицо и горло.

Эти кулаки забарабанили по моей груди, словно он пытался оглушить меня, остановив мое сердце. Где-то надо мной заржала лошадь.

Я почувствовал болезненное нажатие на мою грудную клетку — мне в кожу словно вонзился какой-то острый уголок — и почти улыбнулся, оценив иронию ситуации.

Я понятия не имею, где Гринуэй находится сейчас. Возможно, в эту самую минуту он сидит в какой-то комнате — в Англии? в Германии? — и беспомощно пялится на бесполезную погнутую вещицу, которую в бешенстве сам же и испортил.

Сегодня 6 августа — День Льежа, День Высшего Ужаса, день, когда надменные приспешники кайзера совершили преступление, которое сохранится в памяти каждой благородной души с этого дня и до конца времен. Лишь несколько часов назад, когда город Льеж проигнорировал немецкий ультиматум и отказался капитулировать, над ним пролетел немецкий цеппелин и убил девятерых беззащитных граждан города, бросая бомбы с воздуха. Каждый год моей жизни с раннего детства я поминал 6 августа во всех церемониях, в которых мне удавалось участвовать. Мальчиком во Франции я принадлежал к непокоренному меньшинству тех, кто собирался на тайных поминальных службах и приходил в школу в траурной одежде. В годы моего изгнания я всегда присоединялся к безмолвному шествию по улицам Йоханнесбурга, которое мои товарищи-экспатрианты организовывали для ежегодного напоминания о кошмарах, клубящихся в немецких душах. На этот раз я воздам дань уважения Девяти Мученикам, завербовавшись в армию Французской Республики. На приобретение необходимых документов ушли почти все мои оставшиеся деньги, но я уверен, никто не станет особенно придирчиво их рассматривать.

Повсюду вокруг меня доблестные молодые люди дружно поют, маршируя в направлении границы, и лица их горят воодушевлением в убеждении, что они вступают в сражение с величайшим злом, какое только знавал наш мир. Для них это просто убеждение, интуиция сознания, не помраченного черным тевтонским туманом, окутавшим мою нацию. И на этот раз вместе с ними будет маршировать некто, кто вступает в сражение, побуждаемый опытом, некто, кто своими глазами видел ужасы мира, в котором предстоит жить им и их потомкам, если они позволят победить себя.