Александр Потупа - Черная неделя Ивана Петровича

"Чему удивляться? - подумал он.- Наверное, сегодня ночью я не оправдал доверия. Вот уж, действительно, оконфузился - супротив Господней воли попер. Смешно..."

Не то, чтоб ему было очень смешно, однако ситуация больно ловко окрашивалась в иронические тона и оттого становилась не столь уж мрачной и достойной сожаления.

"Да и о чем жалеть? - думал он.- Не о чем тут жалеть. Ничего хорошего из угадывания чужих мыслей не получается. Если б меньше угадывал, не пылились бы мои старые бумаги на антресолях. А может, и не пылятся, может, Аннушка давно их в макулатуру сдала, и теперь эти пропылившиеся голубые тени превратились в какой-нибудь серый томик Дюма?"

От такой мысли Иван Петрович взгрустнул. Захотелось разыскать все эти бумаги, перечитать их, понять, если это еще возможно, и продолжить, главное - продолжить.

И время складывалось удачно - два выходных, никуда не надо бежать.

"Как же не надо? - вспомнил Иван Петрович.- А к Ломацкому? И Фросин должен прийти с бутылкой "Наполеона" и рассказать о триумфальном допросе Пыпина. Хоть и злится на меня, но непременно расскажет. И Ломацкий, и Аронов, и даже Фанечка станут смотреть на меня с интересом - ай да Шерлок Холмс!.."

- Ванюша, завтракать пошли, - прервала эти приятные размышления Анна Игоревна.

"Хороший все-таки у нее характер,- одобрительно подумал Иван Петрович.- Может, и не будет сильно ругаться, если я немного антресоли разберу. А вдруг там давно уже и нет никаких бумаг?"

Уже допивая чай, Игорек ловким ударом испортил ему настроение. Сын вспомнил про цирк - давно, видите ли, не был!

Теперь Крабову не видать арены, не видать гастролей в Париже и Монтевидео. От этого сразу стала сжиматься кухонька, и внезапно Иван Петрович осветился изнутри дикой вспышкой сожаления о своем образе действий в течение последней ночи. Испортил он себе будущее, скорее всего, не испортил, а вообще лишился такового из-за минутного всплеска непонятного протеста, который ни к чему существенному и не привел, а просто перебросил его из кресла у подножия престола в смешную исповедальную позицию, требующую теперь немедленного перетряхивания пыльных залежей на антресолях, где, вероятней всего, никаких теней и в помине нет, поскольку тени недолговечны и, подобно людям, слепнут и умирают в темноте.

Импульс черного света на миг ослепил Ивана Петровича, и в этом импульсе вычертился вопреки всем законам природы и общества безграничный зал так называемого Страшного Суда и его, Крабова, интеллигентно деформированная фигура в порыве немой исповеди, с которой уходит Сияние и остальные судьи, как с плохого спектакля в театре с прочными и хорошо разрекламированными традициями.

Опрокинулась чашка, и бесформенное коричневое пятно стало быстро расплываться по клеенке.

- Что с тобой, Ванечка? - услыхал он сквозь глухие надоедливые удары в висках или за ближайшей стеной? - тревожный голос Анны Игоревны.- Лица на тебе нет. Ой-ё-ёй...

Мир постепенно восстанавливал свои контуры, и в этом мире возникла рюмка с тридцатью каплями валокордина и заботливый шепот Игорька:

- Папуле головка болит, да?

Потом мир немного покачался и встал на место, совместился сам с собой, а слабое мерцание того сжимающегося зала совсем исчезло, и все приобрело исключительную контрастность.

Иван Петрович улыбнулся и накрыл своей теперь уже послушной ладонью пухлые пальчики Анны Игоревны, нервно ищущие его пульс.

По кухне растекалось по-осеннему серое субботнее утро, и все шло не так уж плохо. И надо было жить дальше.

Минск, 1981