Геннадий Прашкевич - Возьми меня в Калькутте

А повесть получилась островная и совсем не скушная.

Два героя - младший научный сотрудник Тимофей Лужин и опытный курильский богодул Серп Иванович Сказкин - в кальдере Львиная Пасть (Итуруп) встречают таинственного морского змея. Пересказывать сюжет нет нужды, повесть с тех пор не раз издавалась и переиздавалась, просто коротко остановлюсь на причинах, по которым книгу сожгли. Впрочем, даже не сожгли, а порубили в лапшу. Как мне обьяснили знающие люди, есть такая машинка, она любую книгу превращает в бумажную лапшу, только предварительно надо содрать обложку. С "Великого Краббена", кстати, обложку срывали слепые из какой-то артели. Настоящие слепые, черт возьми! Вот деталь, которую просто так не придумаешь.

Что вижу, то и пою.

Как дикующий в тундре.

И опять, как в 1969 году, я остался без книги.

Но если в 1969 книгу стихов уничтожили за упадничество и за то, что я неверно толковал действия советского князя Святослава, то теперь, если верить официальным рецензентам, дело оказалось похуже.

Во-первых, по мнению рецензентов, я пропагандировал лженауку (морской змей), во-вторых, как всегда, любовался задворками социализма, в-третьих, давал героям подозрительные имена (Серп Иванович). Да и сами герои, по мнению рецензентов, получились какими-то неубедительными.

"Серп Иванович Сказкин, бывший алкоголик, бывший бытовой пьяница, бывший боцман балкера "Азов", бывший матрос портового буксира (типа "жук"), бывший кладовщик магазина N13 в селе Бубенчиково, бывший плотник "Горремстроя" (Южно-Курильск), бывший конюх леспромхоза "Муравьевский", бывший ночной вахтер крупного НИИ (Новоалександровск), наконец, бывший интеллигент ("в третьем колене" - добавлял он сам не без гордости)"...

Действительно.

Кстати, превосходный сюжет.

История потомственных интеллигентов, всегда в первом колене.

Выиграв гражданскую войну, крестьянин Козлов попадает на рабфак, заканчивает факультет красной профессуры, издает собственные книги по новейшей истории, затем посадка в тридцать седьмом, - карьера интеллигента в первом поколении заканчивается.

Сын Козлова Васька попадает в детдом, живет трудной рабочей жизнью, благодаря уму выбивается в люди, заканчивает институт, занимается, как и отец, историей, только древней, и садится, как отец, только уже в пятьдесят первом.

Сынишка Васьки Иван подрастает в деревне у дальнего родственника. Типичная деревенщина, каво да чево, но попадает в город, заканчивает университет, так сказать, выбивается в интеллигенты, как все его предки, с волнением читает Солженицина и Оруэлла, понятно, - в семидесятых посадка.

И так далее.

Поразительно крепкий род, в котором все интеллигенты, и все в первом колене.

Впрочем, я отвлекся.

По мнению официальных рецензентов, "Великий Краббен" оказался книгой лживой и вредной. Прежде всего из-за отсутствия в ней положительных героев. В самом деле... Серп Сказкин... Тимка Лужин... Агафон Мальцев горбатый смотритель маяка, у которого по недосмотру морской змей пожрал казенную корову... "Видимо, Г.Прашкевич только слышал о Курильских островах, - сетовал официальный рецензент. - Пишет Г.Прашкевич явно понаслышке, поет с чужих голосов. Он и не подозревает, что Курилы - край задорного комсомола."

Вчитываясь в рецензию, я вспомнил "сайру", как осенью, отработав свое, девочки-сезонницы возвращаются на материк. Плывут они на "Балхаше", на старом судне типа кулу. В нем нет кают, зато есть два твиндека на двести мест каждый. Один твиндек набит "сайрой", другой дембелями с Камчатки. Где-то на траверзе Алаида обитатели двух твиндеков начинают перемешиваться, тут главное, найти такое местечко, чтобы тебя не затоптала пьяная голая орава. Меня всегда изумляло, как быстро слетает с человека шелуха даже примитивного воспитания. В первый вечер молодая сезонница, завербовавшаяся на обработку сайры, стоит у борта, смотрит на океан, на звезды над океаном, волнуясь, читает на память стихи Багрицкого, к подругам обращается только на вы, зато к концу сезона она матерится как изавозчик, хлещет албанский негашеный спирт, курит "Махорочные", а строки Багрицкого в ее устах приобретают нехорошую матерную подкладку.

Официальные рецензенты считали, что на Курилах работают задорные комсомольцы. Они считали, что если автор описал вместо них сказкиных да лужиных, то это потому, что он никогда не читал ни Кочетова, ни Бубенова, скорее всего, он просто начитался всяких гнусных книжонок, ну вроде этих бесхребетных камю или борхесов. Особенно сильно официальные рецензенты нападали на эпизод, в котором я мимоходом упомянул ноги некоей кореянки, круглые как колесо. По мнению официальных рецензентов, я цинично надругался над древним культурным, дружески настроенным к нам народом.

А я не надругался.

Я как дикующий в тундре. Что вижу, то пою.

Даже Миша Веллер в своей книге "Технология рассказа" советует писать именно то, что видишь. Сказал сержант: бурундук - птичка, тащи крылышко.

Еще сильно раздражил официальных рецензентов такой эпизод.

Серп Иванович Сказкин, бывший интеллигент (в третьем колене), узнав об измене своей жены, рубит малайским топориком гонконгскую мебель, распыляет японским пылесосом китайский пуховик, рыча при этом одно:

"Свободу узникам Гименея!"

Кому это требует свободу автор лживой и вредной повести?! И это в то время, как в тюрьмах Чили, ЮАР, Уругвая...

И так далее.

"Кто сказал,что Серп не молот?"

Вот уж поистине: хочешь убрать с лица веснушки, сунь лицо в муравейник.

2. ТЕМА, ГЕРОЙ, ЧИТАТЕЛЬ

Но как на самом деле пишутся книги? Что чувствует писатель, задумав книгу? Что делает он, когда тема уже завладела им, когда в любое время дня и ночи, независимо ни от чего, какие-то эпизоды, лица, просто отдельные фразы всплывают, как из бездны, из его подсознания? И сам живешь как в тумане. И что-то важное происходит рядом, а ты ничего не видишь. И ступаешь одной ногой по тротуару, а другой по дороге, не понимая, откуда эта странная хромота...

Шла охота на "Краббена", а я был занят странными размышлениями о некоей новой вещи. Даже обкомовского секретаря по идеологии, специально приехавшего на писательское собрание, я видел как бы издалека, сквозь некую волшебную дымку. До меня не доходило, что секретарь приехал на собрание опять же из-за "Краббена", ведь это только для меня повесть в то время была вещью уже изжитой. Для меня горизонт был застлан чем-то уже другим. Я действительно почти не видел секретаря по идеологии, хотя он сидел в президиуме прямо против меня - румяный и толстощекий, но явно чем-то недовольный. Время от времени он повторял: "Вот представьте себе, что я должен был чувствовать, когда на пленуме в Москве ко мне подошел сам товарищ Романов и спросил, что это за Краббены плавают у вас в Сибири?"