Тимур Пулатов - Черепаха Тарази

- И что же лекари? - поинтересовался Тарази.

- Одни говорили, что это собирается соль в костях, другие советовали прикладывать к больным местам толченые орехи с ртутью... - ответил Бессаз, досадливо заметив, что, задав вопрос, Тарази потерял к нему интерес и сидел, развалившись в кресле, будто дремал.

Но вот рассказ стал мало-помалу привлекать внимание Тарази, и он особенно сделался внимательным после того, как Бессаз сказал, что в двадцать пять лет был с опозданием отдан на учебу в мазхаб [Мазхаб - школа мусульманского права], но ленился, валял дурака, и отец, человек практичный, решил: пусть он поработает помощником городского судьи без того, чтобы забивать свою голову наукой.

Отец Бессаза содержал большой постоялый двор в очень доходном месте, у базара, так что все эта годы Бессаз провел беспечно, охотился с друзьями, волочился за женщинами, ибо профессия отца - торговля - не привлекала его. Отец не очень настаивал, не нажимал, жалея сына, частенько лежащего больным. Только любил он повторять тоном обреченным, горьким:

- В кого ты уродился таким наивным? Да и болезнь смягчила твой нрав, сделала добрым. Боюсь, после моей смерти ты промотаешь все мое состояние и пойдешь с посохом по миру...

Девятилетним мальчиком Бессаз впервые влюбился в особу семнадцати лет, которая была дочерью его дяди, но не помнит уже, хороша ли она была собой. Помнит только, что, едва видел ее, не мог слова вымолвить от смущения, убегал в свою комнату и ночами плакал и все воображал, как она, жалеючи, гладит его и целует...

Говорящая черепаха опустила морду, нервно теребя сухую, обвисшую шею. Затем вскочила и с криком: "Нет, не могу!" - потопала, царапая пол ногтями и раскачиваясь, как змея, из стороны в сторону. Но, видя, как Тарази упрямо стоит на своем, требуя дальнейших рассказов, снова села, чтобы продолжить.

Так вот, двадцатипятилетнему сыну отец купил место помощника судьи, желая, видимо, держать в своих руках и закон, и богатство, нажитое нечестно, - всю полноту жизни.

Благо, у Бессаза всегда был интерес к судейству - так что пошел он на эту должность с охотой, а вскоре ему поручили и первое самостоятельное дело.

Из одной деревушки в пустыне пришла весь об убийстве, и Бессаз отправился туда на лошади, ехал с самыми благородными намерениями, в хорошем расположении духа, уверенный, что накажет виновных.

Правда, немного смущало его то, что никакими подробностями об убийстве он не располагал, знал лишь из письма старосты, что труп обнаружен в расселине холма, уже весь высохший, хотя и не разложившийся.

Деревня, куда Бессаз с трудом добрался лишь к вечеру, тянулась у подножия большого холма, и староста, человек весьма приветливый, хотя и малоразговорчивый, вышел встречать Бессаза и повел к себе домой, чтобы гость мог отдохнуть с дороги.

Но Бессазу не терпелось сразу же подняться на холм, чтобы осмотреть труп, хотя староста уговаривал его подождать до утра, жалуясь на жителей Деревни - мошенников, само место, где они обитали, холм, он назвал "проклятым дар аль-харбом" [Дар аль-харб - место, населенное немусульманами (араб.)].

- Я уже тридцать лет обращаю их к истинной вере, чтобы оздоровить их души, но пока тщетно! - вздохнул староста, который, оказывается, в одном лице совмещал здесь столь различные должности - духовного наставника имама-даи [Имам-даи - священник-миссионер], сборщика податей, начальника тюрьмы, владел к тому же небольшой кожевенной мастерской и всерьез подумывал заняться еще вывозом и продажей соли. - Я не вынесу позора, если они, воспользовавшись темнотой, ограбят вас на холме. Поверьте, от тех, кто дик и поклоняется огню, можно ожидать всего. Так что лучше отдохните с дороги, - говорил он вроде бы прося, заискивающе, хотя в нотках его прорывались упрямство и настойчивость.

- Отчего же вы возитесь с ними так долго? - спросил Бессаз важно, как бы укоряя.

- Э, не те нынче времена, молодой человек, - тусклые, старческие глаза его неожиданно заблестели злыми огоньками. - Раньше, во времена первых имамов, мы могли их насильно заставить поверить в аллаха, но теперь... Теперь надо спасать их души молитвами, обращениями, зовом, ибо оказалось, что почти все, кто был обращен в святую веру под страхом смерти, все же тайно, в глубине души, поклонялись дьявольским ансабам [Ансаб - идол, кумир]. А нам ведь нужны не тела их бренные, а души бессмертные. Вот и приходится ежечасно взывать к их чувству и разуму... Нужно терпение...

После ужина Бессаз и староста все же вышли из дома, чтобы осмотреть деревню. Была она застроена беспорядочно - ни улиц, ни лестниц, ведущих на холм. Угол одного дома упирался в ворота другого, так что стоило кому-то открыть ворота, как они ударялись о стены соседнего дома. Жители же пользуются крышами домов как мостовыми улиц, - так обычно застраиваются деревни на холмистой местности.

С наступлением темноты жители уже скрылись в домах, только двое мужчин ходили, как призраки, по крышам, ведя корову и овцу. Никто, кажется, не проявлял интереса к приезду Бессаза, не было суеты, сборищ, кривотолков, обычных в таких глухих уголках после приезда судьи.

Несколько озадаченный, даже обиженный невниманием к своей персоне, Бессаз хотел спросить старосту и уже повернулся к нему, но передумал: не хотелось ничем пока делиться со старостой, ни о чем его расспрашивать - кто знает, что у старика на уме и не желает ли он как-то повлиять на беспристрастное расследование?

- Вижу, что здесь живут одни лишь пастухи, - сказал Бессаз, чтобы прервать неловкое молчание, - оно наступило после того, как староста уловил сомнение Бессаза, который хотел спросить о важном, но промолчал.

- Да, некоторые держат скот, но многие имеют доход от соли. Холм этот почти сплошь из соли, лишь сверху покрыт тонким слоем песка. Говорят, что здесь некогда было море и огромная глыба соли, оторванная от какой-то дальней горы, приплыла сюда, а когда вода ушла - осталась и превратилась в этот холм... но я, признаться, в это мало верю, - поддерживая Бессаза под руку и помогая ему подняться на крышу дома - начало здешней улицы, торопливо и подобострастно говорил староста, хотя эта страстность и не могла скрыть некоторого официального и казенного тона его выражений.

Но едва они пошли дальше, как услышали крики, идущие из дома, по плоской крыше которого шли. Должно быть, внутри дома говорили об обычных житейских вещах и неторопливо, но здесь, на высоте, как заметил Бессаз, голоса эти отчего-то усиливались до криков. Говорили: "Слышите, вот судья идет над нами. Видно по шагам - человек он не толстый, как наш староста". "Да, шаги вкрадчивые, осторожный и хитрый человек, и походка у него не прямая, а чуть кособокая. С позвоночником у бедняги неладно..." - "А староста, он весь сжался, нервничает, замышляет что-то хитроумное..."