Александр Борянский - Время покупать черные перстни

Так называемая «толкиновская традиция» современной фантастики по существу ею не является. Но с какой традицией связан сам Толкин? Можно ли четко определить его литературных предшественников и учителей? В работах английских и американских ученых, ставивших перед собой эту цель, мелькает такой калейдоскоп имен и явлений, что само их количество и разнородность позволяют предполагать во «Властелине Колец» некое новое качество, сводящее воедино многообразные влияния и отголоски влияний. Древнегерманские мифы в их эддическом преломлении, волшебные сказки, средневековый эпос, рыцарские романы, Эдмунд Спенсер, готический роман, английские и континентальные романтики, Дж. Макдональд, Р. Вагнер, У. Моррис, Г. К. Честертон и даже У. де ла Мар — отзвуки всего этого искали и считали, что находили, у Толкина. И список этот еще далеко не полон. Но книга Толкина — не эклектическая смесь, а система, в рамках которой даже заимствованные мотивы и тенденции ассимилировались и изменились — порою до неузнаваемости (так, Око и Рука мильтоновского Господа стали во «Властелине Колец» атрибутами Саурона). В итоге получилось уникальное в своем роде произведение (что подтверждают и неудачи многочисленных подражателей).

Но уникальность «Властелина Колец» не означает, что он изолирован от социальной жизни своего времени и от общих путей развития литературы. Сама философская направленность романа указывает на его принадлежность XX веку — столетию, когда связь литературы с философией, с глобальными проблемами бытия глубока, как в немногие другие эпохи, и продолжает углубляться. Да и мифопоэтический аспект «Властелина Колец» согласуется с широким использованием мифа в современных литературах многих стран именно с целью осветить кардинальные мировоззренческие вопросы — от моральных до исторических и от проблемы творчества до проблемы жизни.

Оставляя в стороне вопрос о мере таланта и масштабности творчества, можно отметить, что, скажем, у таких непохожих писателей, как Г. Г. Маркес и Ч. Айтматов, чувство исторического бытия и исторической преемственности реализуется в мифологизированной форме, и роман Толкина естественно встает в тот же ряд.

Возвращаясь к вопросу о месте, которое «Властелин Колец» занял в идейной и общественной жизни своего времени, следует сказать, что, вероятно, только по недоразумению мог известный критик Эдмунд Уилсон объяснить огромный резонанс романа «интересом некоторых людей к инфантильному чтиву». Напротив, роман отвечал и продолжает отвечать насущным потребностям человека в современном западном мире и использовался не столько в качестве развлекательного чтения, сколько в качестве книги, проясняющей и объясняющей жизнь. По отношению к действительности современного Запада он носит воинствующе нонконформистский характер, заставляя вспомнить высказывание Толкина о том, что второе лицо побега от действительности — возмущение и восстание. Потреблению, «присвоению», утилитаристской жизненной установке он противопоставляет творчество; в мрачную эпоху страха перед завтрашним днем дает надежду; на угрозу войны и технократии отвечает идеалом действенной и наполненной смыслом жизни, посвященной общей борьбе за важнейшие цели всего человечества. Демократические движения нашего столетия и борьба за мир ассоциируются с борьбой за уничтожение Кольца.

Такая ассоциация вполне возможна. Книга Толкина не аллегорична, как это представлялось первым критикам. Она именно ассоциативна. В предисловии к роману сам Толкин резко возражал против попыток рассматривать «Властелина Колец» как аллегорию, в частности, как аллегорию со второй мировой войной.

Впрочем, гнетущая тень войны входила в жизненный опыт автора, ассоциации, связанные с таким опытом, вполне приложимы к событиям 1939–1945 годов. Именно «приложимость», ассоциативность, как считал Толкин, определяет современное значение его книги. Фантастический мир побуждает и помогает ясно, как через вымытые окна, разглядеть за скучной, но привычной повседневностью угрожающие очертания Мордора, увидеть нравственный смысл происходящего, определить свое место в нем.

Отнести «Властелина Колец» к «героической фантастике» — значит отвернуться от всего этого, ограничиться формальной стороной. Справедливее определить природу этой книги как давно и хорошо известный жанр философского фантастического романа. И хотя «Властелина Колец» пропагандирует у нас издательство «Детская литература», это ничуть не компрометирует попытку рассматривать роман Толкина как классический образец современной философской фантастики. И дети, и взрослые — каждый найдет в романе свое.

Медленно складывавшийся «Властелин Колец» был, в основном, созданием военного десятилетия (1937–1949). Но уже в эссе о «Беовульфе» намечены и материал, и его трактовка. А работа «О волшебных сказках» отвечала на основной для Толкина вопрос: какое значение все это может иметь для современности, для излечения ее недугов.

В жизни ученого и писателя, протекавшей в рамках сравнительно замкнутого академического мирка, война сыграла огромную роль. «Только если человек сам окажется среди мрака войны, он почувствует, как гнетет этот мрак», — признавался Толкин. Трагическое понимание «человеческого удела» в работах о «Беовульфе», как и эссе «О волшебных сказках» — отражение опыта писателя. «Настоящую тягу к волшебным сказкам пробудила во мне филология на пороге зрелости, а война способствовала этой страсти», — пишет он, указывая на истоки своего отношения к современности.

Война обострила и высветила многое из пережитого писателем. Во всяком случае, уже в начале НТР писатель остро ощущает то, что стало позднее основой многих антисциентистских теорий: достижения разума в капиталистическом обществе оборачиваются против человека, отчуждают его от самой человеческой сущности. В эссе «О волшебных сказках» отчетливо видны указания на такие «завоевания прогресса», как ужасающие военные заводы, а также пулеметы и бомбы, как их «естественная и обязательная продукция».

Технический прогресс в буржуазном обществе служит войне, и для Толкина это неискупимый порок как прогресса, так и общества. Неискупимый, но не единственный: они виноваты и в том, что вносят свою лепту в расчеловечивание человека, превращают его жизнь в тюрьму. Модернизируя старую гофмановскую метафору духовной изоляции, Толкин в своем эссе несколько раз говорит о стеклянном колпаке, о городе под стеклянной крышей, подобном железнодорожному вокзалу, где людям, отделенным от «неба и моря», не остается ничего другого, как только «играть в осточертевшие механические игрушки, заставляя их двигаться со все большей скоростью… а идеалы их идеалистов сводятся, самое большее, к великолепной мысли построить еще несколько таких же городов на других планетах». Полностью «присвоенное» жизненное пространство — это и есть город под стеклянным колпаком.