Александр Борянский - Время покупать черные перстни

Я вырываюсь из подлого скрада, я рву на себе синюю паутину снов и сомнений, — княгиня Ольга прянет вдаль с какой-то бадейкой входя — вся голубая с мороза. Но прибил лекарственную пригоршнь на желтушной столешнице Каиновой печатью, пробил все заросли дверей и, замотав вокруг горла душный шарф темноты и метели пошел, да! — пошел в свою бренную юдоль электричества и сигнализации, а ветер железной скребницей выцарапывал мне слезы гражданских войн, невыплаканные из-за той окаянной погибели… Ладно! Буду разводить сухой спирт, вспарывать жестянки финских консервированных блинов, ковырять штык-ножом духмяную замороженность брикетов черной икры из Правительственных погребков! Натоплю баньку — золотое ядрышко, — созову всех странниц перехожих, богомолок, пионерских вожатых, массовиц-затейниц, колдуний… — пусть ночь взовьется синими кострами их юбок, галстуков, мешков для бега — раскрошись, моя грусть, перестуком их каблучков, кроссовок, копытцев! Побегу на танцы в дом отдыха «Учитель», винторез и шапчонку сдам в гардероб, отыму трофейный аккордеон у калеки-ветерана Афганской войны — отломаю всем на удивленье лед-зеппелиновскую «Лестницу на небеса…» — вот они у меня попляшут! Шугану партизан с Баргузинского тракта, загоню их в дикие распадки; поставлю заслоны инопланетному произволу на дорогах; постреляю изоляторы на ЛЭП — отомкну жителей печали от любимой программы «Итальянский язык, 14-й год обучения»; проведу общественный рейд по автобусам — выброшу всех диверсантов-безбилетников: не шастай где попало!..

Разомкну зимы бесконечной браслеты, утоплю в земляном нутре Марьивановского колодца ночные с изморозью перстни, разорву витое шнурово дней синей тоски с крестом черных дорог и неизбывность вечного Круга: прости-прощай, Отопительный Сезон! Рассчитаюсь с тобой, княгиня Зима, — жалко мне, что ли, твоих детей: Декабря с Январем, твою мать-старуху Осень? Наставлю намагниченный ствол в фрамугу приоткрытого окна со второго этажа светелки… Поклоненьем Волхвов в Снегопаде, вот твои ведра тяжелой ионной воды, вот палевые декорации рассвета…

…так шел мой железный солдатик мушки по распадкам ног ее и каменистым кручам коленей, бедрам просторным, как весенняя песня табунщика, тайной курчавости укромного конопляного клинышка до покатой смуглости живота, до ложбинки партизанского аэродромчика меж двух островерхих условных Фудзиям, где взлетает серебристый самолетик одномоторного крестика… О женщина! Ты — моя Верхняя Березовка! От кончиков пальцев Стрелки до подмышечных впадин Кулаковских дач и пионерлагеря «Салют» люблю тебя и вижу приближенно-телескопически все светлые ковыльки волосков, вулканические пупырышки озноба кожи — пусть все затмила алмазная россыпь дождей! — Я понял симметрично пройденный путь, вот она — ЛИНИЯ, вот оно — ЗИМЫ ЗОЛОТОЕ СЕЧЕНИЕ, ВСЕМИРНЫЙ ЗНАК ИНЬ-ЯНЬ: да и нет, чет и нечет, лед и пламень, «М» и «Ж», небесное и земное… Так застыл весь мир на весу моего пальца, сохраняя упругую взрывчатость спринтера спускового механизма, и я подумал: вот — миг, равный Вечности, секунда веков, вздох прожитой жизни, — пусть лают собаки, а автобусы уходят без расписания, а на остановках тянутся друг к другу все жители печали, беглые марсиане, потусторонние зеки, бодрые старухи-ориентировщицы на местности и смурные лыжные туристы-колдуны…

Да не остынет чай с малиновым вареньем в сентябре, не закиснут грибы и другие разносолы в крещенскую роззвонь, не погаснут теплые домики и танцы в Доме отдыха и Культуры, трофейный аккордеон и милые массовицы-затейницы. Пусть декабрь сменяется январем, там дальше следует февраль и март в конце концов… — я пойду! Я пойду просеивать лежалый уголь, колоть несносные чурбаки, потому что знамо дело — бесхозяйственность, буду топить дурацкие, никому не нужные печи в доме. А иначе во Вселенной сделается маленькая дырка и туда утечет, будто втянуто все, что есть единственного, несчастного, злого, моего… Туда ускачет зловещий стереоправитель стеклянной Сибири на апокалипсическом гробу в нарушниках двух лошадей: четной и нечетной, гикая и взвизгивая нагайкой крученых судеб во вновь починенной руке; княгиня Ольга, молчаливо помахивая древними нунчаками, прошагает до конечного маршрута подземного автобуса; старуха Осень прокрадется в аквалангистской маске, измазанной йодом, на бесшумном видеовелосипеде для ночной езды, с прихваченной под мышкой бензопилой «Дружба» программного обеспечения; шмыгнут двое детей-сиротинушек, Декабрь с Январем, в белоснежных ватниках «ЯМАХА», снятых с убитых током беглых солдат, празднующих свой вечный день Римских каникул.

А так и было: он проскакал мимо, весь в заревах мировых революций и ошметках растоптанных батальонов, чертом выскочил из табакерки Ольгиного дома. Я тащил по снегам своего биополя хозяйскую сетку с кефиром, а он прыгал вокруг аспидным конем, бряцал уздечками, копытами, лезгинками, зубами, папахами, крестами и саблями, палил из всех маузеров в божий свет, как в копеечку.

— Эй, ты! — забрал я на его чернокрылый бег. — Кончай ты эту богадельню, приходи нынче — баню топить будем, воду таскать надо, дрова колоть — вдвоем сподручнее…

— Ла-ды-ы!.. — вскипел он, крутясь на черной сковородке и вздыбив лошадку восклицательным знаком в утверждение своих слов, раскатил бильярдные шары сноровистого галопа вдоль по переулку своей белогвардейской надобности.

Он точно пришел ввечеру: полупьяный, веселый — рассерженный. Хотел порубать котика Митьку, да окстился. Разбросал повсюду шубейки-борчатки, гранаты, папахи, напластал кучу дров, переломав два моих «не ухватистых» топора, перемежая свой военно-половой фольклор цитатами из Вл. Соловьева. Мы упрягли коника в санки и быстрейше навозили все емкости водой из сурового земного колодца Мариванны.

Банька гудела, как Роза Ветров, пар бродил и спотыкался в реликтовых рощах наших голов. Я шкрябал его циркулярной пилой лошадиной скребницы, захваченной в плен еще у Первой Конной, намывая золотой песок природной загорелости кожи. Я скакал по нему батальонами зеленых веников и всеми резервными полками ошпаренных кипятков. Но и он, поминая всех святых и апостолов, удавливал меня утюгом рук черной сотни. И только раз (я-то ждал этого), сердце его неровно перебилось, коснувшись звериной памятью затвердевшей багровости косого надрыва, метеоритно распахавшего мою спину.

— Кто же тебе это так… засандалил? — густо спросил он, вспоминая.

— Да… — было дело, — ответил я, и ничего не ответил, плоско дымясь, как свежеуложенный асфальт.

Мы оба благодарно промолчали о кудлатых полях всех гражданских и, может быть; звездных войн.