Коллектив авторов - Млечный Путь №1 (1) 2012

Второй проблемой «Эдема» должно было стать положение людей, которые, случайно и помимо воли вторгнувшись в мир чужой планеты, могут понять только то, что хоть каким-то образом напоминает им дела и проблемы земные. В таком аспекте можно было наделить проблему как бы двумя сторонами: с одной стороны, человек, доискивающийся в сфере иной культуры явлений, подобных земным, с другой же, – вопрос вмешательства либо воздержания от вмешательства в область этой культуры. Первый аспект можно назвать познавательным, второй, хоть он кажется производным (ибо нельзя действовать, не понимая), скорее всего, этическим. Оба, но уже по-иному, я как бы вторично поднял в «Солярис» (там это именуется «проблемой контакта»). Так вот, в «Эдеме» меня сегодня не удовлетворяет – помимо чересчур разбавленной, недоработанной стилистики – изображение чужой цивилизации, поскольку она слишком одномерна, слишком плоска. Двигаясь, вероятно, по линии наименьшего сопротивления, я основной упор сделал на биологические особенности иных разумных существ, – грех, который я делю с очень многими фантастами; а ведь известно, что подобные существа как бы редуцируют в своем биологизме, когда создают развитую цивилизацию, поскольку на первый план в этом случае выдвигается homo socialis, а не homo biologicus.

У этой проблемы – превращения индивида из биологического в общественный – могут быть, разумеется, свои тупики, свои отклонения, когда общественный строй становится разновидностью молоха, формирующего единицы в соответствии со своими закономерностями; в земном измерении это явление носит название альенации, а ее генетические источники и общественные двигатели анализировал Маркс, особенно в области капиталистической формации. Стремясь исследовать как бы граничные, даже экстремальные варианты процессов общественной дегенерации, я написал «Дневник, найденный в ванне», произведение в значительной мере памфлетное и гротескное одновременно. Я писал его несколько иначе, поскольку иная (гротескно-юмористически-жуткая) ориентация наложила свой отпечаток на самое работу, на ее стиль. В процессе написания я пришел к тому, что тотальная альенация, царящая в моем «микрообществе», до такой степени лишает личность ее индивидуальных, даже узко биологических, свойств, что все в ней становится как бы функцией аппарата государственного принуждения, даже черты лица, даже бородавки на носу, поскольку, превращаясь из субъекта в предмет, инструмент, человек уже не столько действует сам , сколько им действует безымянный аппарат. Такой подход в свою очередь привел меня к любопытной проблеме взаимопонимания, циркуляции информации, различных родов языка, наречий, диалектов, говоров, для которых в моей социомахии, каковой является «Дневник», нашлось место. Любопытно, что эту вещь я начал писать, имея в виду создание еще одного небольшого рассказа Ийона Тихого (который, nota bene, должен был выступать в роли рассказчика: повесть написана от первого лица). Правда, потом тональность изменилась, юмор как-то сошел на второй план, а карикатурный гротеск выдвинулся на первый, однако, внимательный читатель заметит еще и в окончательном варианте определенную разницу между несколькими десятками первых страниц вступления – «остатками» неудавшейся новеллки о Тихом – и всей остальной частью повести, потому что по непонятным причинам (по инерции? по лени?) я даже не пытался это начало переработать в соответствии с диктатом целого.

Как видно из сказанного, случается, что запланированное как рассказ произведение разрастается до размеров повести и наоборот. Впрочем, это явление хорошо известно многим писателям, и их многочисленные откровения показывают, сколь это типично.

Прочитав все изложенное выше, я увидел, что, описывая собственный писательский метод, я был не столь осторожным, сколь обещал себе вначале. Потому что не так уж хорошо я знал, что должны содержать, о чем должны – в смысле проблематики – говорить перечисленные здесь книги «Эдем», «Возвращение со звезд», «Солярис» или та, на примере которой можно наиболее отчетливо показать небезопасность моего метода, – «Следствие», – не так, повторяю, четко все это я знал, и даже, если уж быть абсолютно откровенным, начиная работу, в приведенных случаях вначале я не знал почти ничего. Об этом «почти», к сожалению, я могу сказать очень немного. Это исходный, неизбежный зародыш, завязь, – из него, не являясь им, возникает первая исходная ситуация. Может показаться, что я «запутался в показаниях». С одной стороны, написать начало, как я уже говорил, мне труднее всего, с другой же, из только что сказанного следует, что какой-то исходный, начальный, твердый пункт у меня все же есть, он просто должен быть, коль скоро я начинаю писать. Да, в этом есть противоречие, которое я могу проанализировать только частично. Лучше всего это сделать на конкретных примерах. Принимаясь за «Солярис», я знал только, что мой герой высадится на научной станции планеты-океана, и, собственно, ничего больше. Я не имел понятия о том, на что способен этот океан, каким образом проявляется его активность, на чем она основывается и что, собственно, «неладное» творится на станции. Я как-то чувствовал, что там что-то «должно» происходить, нечто такое, что в самых своих основах нарушило исследовательскую работу. По мере написания романа первая, убогая директива как бы обрастала вширь и вглубь фактами. Все, что я говорил об «эволюциях» океана, как и то, что происходило, начиная с первой встречи героя со Снаутом, было чистейшей воды импровизацией. Вначале задавались вопросы, вначале между собеседниками возникала напряженность, появлялись неясности, и лишь потом, вторично, мне самому приходилось как-то решать поставленные самому себе – таким способом – загадки. Таким импровизированным способом родились и соляристика, и появление «гостей», и все дальнейшие перипетии. Правда, когда вещь – с моей, пишущего, точки зрения – начала формироваться все более отчетливо, когда то, что я уже установил, обрело определенную массу и глубину, стало основой, обладающей четкой структурой, идущей в определенном направлении, импровизация, ad hoc, уступила место, впрочем, весьма постепенно, а не скачком, такой деятельности, которую я назвал бы скорее регуляцией, нежели «созданием из ничего». Мне приходилось только наблюдать за тем, чтобы все происходящее оставалось под моим, пусть даже частичным, контролем, чтобы этот процесс самоорганизации, который мне удалось «развязать», не взбунтовался, не «понес», не вырвался у меня из рук.

Когда книга уже готова, ее общая форма, все ее частные решения – как в случае «Солярис» – кажутся мне столь же необходимыми, сколь и очевидными. Когда эта книга – как опять же «Солярис» – является успехом, мне бывает чрезвычайно трудно – в воспоминании – отделить то, что я знал, работая над ее началом, то есть то смутное состояние, полное возможностей, а одновременно лишенное определенного направления, – от того, что я узнал, когда книга была готова. Все возможные, но не использованные тропинки, все обойденные, но в потенциале подстерегавшие меня ответвления, на которые могло свернуть действие, мне легко забыть, потому что над этими стершимися воспоминаниями доминирует вся сумма появившегося произведения.