Коллектив авторов - Млечный Путь №1 (1) 2012

Я сказал, что сигналом опасности для меня зачастую служит чрезмерная легкость писания, исчезающее сопротивление текста. Думаю, истоки этого в том, что, как правило, мне приходится держать в поле зрения сразу множество различных дел, целей, и мои действия во время движения сюжета вперед несколько напоминают работу человека, который методом постепенных приближений разрабатывает оптимальный вариант некоего решения, которое должно учитывать много различных факторов сразу. (В технической кибернетике говорится о следящей системе за несколькими параметрами качества одновременно.) Однако, случается, что сопротивление созданного мною чрезмерно, интеграция невозможна, как это было со «Следствием»: некоторые параметры совершенно выходят из-под контроля, а с горсткой оставшихся писать становится легче. Здесь может возникнуть вопрос: почему я не пытаюсь писать иначе, то есть путем предварительного «испытания» в голове различных вариантов сюжета, что могло бы позволить мне избежать неудач, подобных изложенным.

Так вот, я думаю, ко мне это не применимо, потому что на максимальное усилие воображения я способен лишь тогда, когда – если так можно выразиться – припираю себя самого к стенке. Известно, что человек может преодолеть препятствие, которое в нормальных обстоятельствах он не перескочил бы, например, когда за ним гонится лев, вырвавшийся из клетки. Что касается меня, то я должен сначала чрезмерно усложнить себе жизнь, затруднить работу, максимализировать усилия, понаставить преград, поскольку лишь тогда проблема начинает меня все больше увлекать, разогревать, ибо в разгадывании ее участвует как бы вся моя психика, в том числе и ее эмоциональная сфера. Не последним фактором является тогда задетое за живое любопытство. Писание в подобной ситуации превращается в приключение, немного даже опасное, так как может привести к поражению, и я частенько замечал, что когда – уже после преодоления кульминационных пунктов произведения – моя заинтересованность им ослабевает, я начинаю ощущать определенные трудности и даже неприязнь. Я уже слишком хорошо знаю, что и как следует написать, и эти действия начинают казаться мне механическими, нетворческими, а поэтому и неинтересными. Спаду такой заинтересованности сопутствуют порой также и признаки возрастающей трудности, но несколько иного рода: мне уже не нужно придумывать разгадок, а лишь завершить как следует, в соответствии с канонами моей неписанной этики, композицию целого. Отсюда, быть может, и возникало безразличие столь большое, что мне приходилось откладывать книгу на целый год, прежде чем я брался за ее завершение. Несколько иначе обстоят дела с моими юмористическими, гротескными произведениями, как и вообще с вещами малого объема, потому что рассказы, как я уже говорил, я довольно часто пишу несколько раз подряд, наподобие прыгуна, который либо возьмет планку с разгона, либо не возьмет вообще. Так и я должен как бы отступить для разгона к самому началу, если очередной вариант новеллы меня не удовлетворяет. Трудоемкость такого метода делает невозможным применение его к романам по понятным, хотя бы даже чисто техническим, причинам, поскольку написать книгу в двести страниц семь-восемь раз с самого начала, пожалуй, невозможно.

Поэтому более крупные произведения возникают уже описанными способами, которые можно было бы, пытаясь как-то систематизировать, назвать первым этапом начальной селекции, проходящей лишь под очень общим контролем директивы «усложнения», «многозначности», «затуманивания», в результате чего я прихожу к рассеиванию фактов, ситуаций, рассеиванию полулотерейному (иначе говоря, возникшее в данной фазе созвездие событий лишено единой, монолитной объясняющей гипотезы), на втором же этапе – этапе интеграции – в вышеупомянутое рассеивание я начинаю вносить, с одной стороны, дополнительные факты, новые элементы, но на этот раз уже такие, которые должны сыграть роль цемента, связующего вещества (логически, фактографически), с другой же, – концепции объединяющие (чаще всего они представляют собой результат раздумий, разговоров или переживаний героев). Таким образом я сам выкапываю себе возможно более глубокую яму, чтобы потом ее перескочить, размножаю загадки с тем, чтобы в последующем решить их, на первый взгляд, отхожу от рационализма, внешне отказываюсь от общей картины, от объяснимости, от познаваемости нарисованного мира, чтобы – если не полностью, то частично – впоследствии отказаться от подобного пораженчества. А посему селекция, самоорганизация, управление и регуляция – вот мои действия, как автора, не случайно совпадающие с учеными терминами кибернетики.

Произведения меньшего объема я могу охватить в какой-то степени симультативно, сразу, и поэтому моя забота об их интеграции зачастую приводит к повторению попыток синтеза. Впрочем, будет ли начатая работа произведением небольшим или же объемным, я узнаю лишь в ходе работы, по крайней мере, в принципе. Если бы не «Дневник, найденный в ванне», я считал бы, что гротескно-юмористическая тональность может породить исключительно небольшие произведения, вроде «Звездных дневников». Однако оказалось, что это совсем не обязательно.

Каким образом я оцениваю возникший текст? Пока пишу – я этого сделать не могу. Так, словно – это моя догадка – темп событий, рисуемых мною во время работы, чересчур замедлен. Это, пожалуй, можно пояснить таким примером: если рассматривать отдельно взятые, неподвижные кадры кинофильма, то мы вообще не сможем ничего сказать о его достоинствах как произведения искусства. Ленту необходимо привести в движение, только соответствующий темп проекции позволит воспринимать фильм адекватно. Нечто подобное происходит и с моими текстами – они пишутся как бы разделенными на единичные «кадры», элементы, и только чтение в нормальном темпе как бы приводит событие в действие. Тогда обычно я уже могу оценить объекты, которые мне удалось осуществить, по крайней мере, на каком-то отрезке книги.

Как я думаю сейчас, «Звездные дневники» были своего рода переходным этапом моей писательской биографии, ведущим в направлении «Сказок роботов» и «Кибериады». В такой очередности названных книг можно наблюдать переход от описываемых событий к инструменту, с помощью которого сделано описание, – к языку, как главному двигателю, основной силе, конструирующей действие. Наиболее четко это проявляется в «Кибериаде», где я работал как бы внутри самого языкового материала, где язык как бы автономизировался, превращаясь в строительный материал с очень большой степенью самостоятельности. Это в какой-то степени напоминает труд математика, поскольку и математик тоже работает «внутри» своего символического языка, из его связей и взаимозависимости выводя свои логические когерентные системы. Можно, пожалуй, сказать, что некоторые сказки «Кибериады» возникли путем «лингвистической дедукции», а одновременно – «лингвистической гибридизации». Эти произведения часто колеблются на грани аутентичности и пародии, между сказкой всерьез и сказкой-забавой, карикатурой, вариацией на определенную тему, в тональности, взятой абсолютно произвольно. Такие эксперименты я предпринял сознательно, потому что ощущал некоторое утомление от постоянного нагромождения тематики, а также того серьезного квазиреалистического языка, к которому обязывает сайнс-фикшн. Кроме того, я предполагал, что сейчас особо плодотворными могут оказаться переходные литературные формы и разновидности, представляющие собой результат скрещения ранее чистых форм, отсюда и помесь записной книжки с кибернетическим справочником, теории информации с народной сказкой, перенесение повествования из области «антропоцентрической» в сферу вымышленных «роботов» и так далее.