Марина и Сергей Дяченко - Рубеж. Пентакль

– Вот! – радостно усмехнулся патлатый, грамоту из-за пазухи выхватил. Выхватил, расправил.

– Не универсал, товарищи, а декрет. Декрет о земле. Читаю! Слушайте, товарищи! «Помещичья собственность на землю отменяется немедленно и навсегда…»

Понял сотник – плохи дела.

– Так ведь доброе дело те хлопцы затеяли, пан сотник!

– И гетьман Зиновий с того начинал. Как же нам им не помочь?

Обступили, глаза прячут. Прячут – но свое гнут.

– А победят под тем Катеринославом богатеи, а после и к нам доберутся. Побьют по одному!

Молчал сотник, слушал. Ему бы о присяге хлопцам напомнить, о клятве, что они давали – Мацапуру-изверга извести. И Яринка…

Но – молчал. Об Окне помнил. И о дороге бесконечной, что над пропастью черной протянулась.

– А потом мы все разом с Мацапурой управимся! Зброя-то у тех хлопцев – загляденье!

– А бонбы какие!

Покачал головой пан Логин. Все-то тебе, Гром, бонбы да мины!

– И земля опять же…

И снова промолчал сотник. Промолчал, оглянулся. Стоят заброды клятые в сторонке, вроде как мешать не хотят. Посреди Шиш-Кныш, отаман мышиный, рядом – патлатый горлопан, а с ним… Юдка! Ах ты, сволочь!

– Ведь мы все понимаем. Надобно того Мацапуру на палю набить. И панну Ярину выручить, опять же… Оно конечно, пан сотник, известное дело, да только тут, почитай, судьба всего поспольства решается!

И ты, Бульбенко? Ох, не ожидал! А где же есаул, молчит чего? Поискал глазами пан Загаржецкий – вот он, стоит! Тоже глаза прячет.

Или боишься, Ондрий Микитич, что и до твоих грунтов доберутся?

– Мы же не разбойники, не гайдамаки какие, пане сотник! Как скажете, так и будет. Да только…

Обвел взглядом своих хлопцев Логин Загаржецкий. Может, и будет, может, и послушают его.

А может, и нет! Не зря глаза прячут. Не зря Зиновия-гетьмана поминают!

И Окно. Совсем рядом Окно! И второе, что в тот химерный Катеринослав ведет, тоже, говорят, совсем близко, полчаса всего ехать. А земля там, пусть не своя, но и не чужая. Стражи у Ворот опять же нет. Вот оно, спасение! Гаркнет он сейчас, махнет «ордынкой», уведет черкасов дальше – и прости-прощай белый свет! Что дороже ему – жизнь Яринкина или его хлопцы?

Трудно было даже во сне о таком думать. А наяву? И почудилось сотнику, что вновь стоит он перед желтоглазым филином-ампиратором. Дымится люлька, клубы сизые под потолком высоким тают. Веди, пан Загаржецкий, своих хлопцев на смерть! И дочка цела будет, и, глядишь, еще одну железку к ферязи привинтят, не поскупятся!

Эх, Яринка!

Сцепил зубы пан Логин. Глаза на миг закрыл.

Прости, дочка!

– Вот чего, панове черкасы, товарищи войсковые! Прежде чем решать будете, узнать вы должны. Тот шлях, на котором стоим, – не шлях вовсе. И горы – не горы…

Вэй, ну и дела!

Эх, яблочко, куда ж ты катишься?

– Эй, морок! Здесь ты?

Здесь!

Или ростом выше стал? Или темнее? Да, набирает силы!

– Радуешься, Иегуда бен-Иосиф?

Не знаю, как я, а он уж точно не рад!

– Когда будешь уезжать с этими разбойниками, оставь медальон сотнику Логину. Мой сын не услышит меня из другого Сосуда.

– А если и сам пан Загаржецкий с теми разбойниками уедет? – усмехнулся я. – Слыхал ведь, что он черкасам своим говорил? Понял наконец, что нет с Околицы пути к пану Мацапуре!

– Путь есть. Скоро будет нужное Окно. Ты бы мог сказать ему об этом.

Не было в его голосе надежды. Сообразил уже – не скажу. На миг мне даже жалко его стало.

– Они все могут сейчас уйти, каф-Малах. Уйти – и спастись. Я не могу помешать этому – да и не стану. Если это нарушение заклятия, то, считай, повезло тебе, а не мне.

Я оглянулся. Не спят черкасы, кружком собрались. В центре – Бульбенко, рядом с ним – Свербигуз. И пан Кныш тут же. Разговаривают!

Знаю, знаю о чем! А около пана Логина всего-то и остались, что есаул да еще четверо. Негусто!

– Ты не нарушишь заклятия, бен-Иосиф. Не нарушишь, потому что не ты милуешь их. Но ты, кажется, доволен? Чем?

Доволен?

– Может быть, тем, каф-Малах, что есть Сосуд, где «жид» стало бранным словом. И что мне не придется больше убивать. Может быть.

– Ты разве не поедешь с ними?

Я усмехнулся. А славно было бы! Прямиком к пану Жаботинскому.

– Нет, каф-Малах, не поеду. Ты забыл о заклятии. Поеду – значит, отпущу пана Логина. Страшное дело – быть Заклятым! И кроме того… Ты бы сам хотел очутиться в том Сосуде?

Подумал. Черной головой покачал.

– И я тоже. А мне, глупому жиду….

Внезапно я рассмеялся. Прав пан Харьковский, темный я еще. Как бишь он говорил? «Продукт кагально-раввинатного воспитания»?

Вот уж точно, продукт!

– Мне, глупому еврею, казалось, что я родился в слишком жестокий век. Вэй, да то, что я видел, это еще даже не цветочки!

…И верить не хочется. Десять миллионов на войне положить! Десять миллионов! А дымы ядовитые? А повозки крылатые, с которых бомбы бросают?

Но все-таки для них я не «пархатый жид», а «товарищ Уманский»!

– Так что сиди в своем медальоне, морок. Связало нас с тобою ниточкой. Прочной – не порвать!

– Значит, ты твердо решил, товарищ Уманский?

– Решил панове… товарищи. Решил. Остаюсь.

Переглянулись. Пан Кныш на пана Харьковского поглядел. Тот – на лохматого в шляпе.

– Ну тогда будет тебе, товарищ Уманский, другое задание…

Тайно ушли – пока спал. И ведь не хотел спать, горелкой той мутной глаза протирал, а все равно – сморило. А как открыл глаза…

Эх, лучше бы и не открывал!

– Так что четверо нас, пане сотнику. Вы, да я, да Гром с Забрехой.

– Вижу, Ондрий, вижу…

Ушли!

И хоть сам отпустил, сам путь указал, а все равно – тошно. Выходит, перевелись черкасы. Как ни крути, а бросили! И его, и хлопцев. И где? Посреди Бездны клятой!

– Чортопхайку нам оставили. С кулеметом. Она у них тачанкой зовется.

– То пусть зовется…

Даже на кулемет глядеть не стал. Добре, конечно, что махинию эту подарили. Самая сладость из такой Мацапуре – да промеж глаз. И тачанка добрая: ход легкий, и ехать, ежели не врут, мягко. А все одно…

– А что же вы, хлопцы? Или не захотели землю панскую делить?

Сказал – и пожалел тут же. Ведь не бросили – остались!

– Да чего уж там, пан Логин! Вместе жили, вместе и помирать будем.

Невесело, видать, пану есаулу. И Забреха хмурится. Один Гром рад. Эге, да у него никак бонбы новые! Ишь, весь кушак обвесил!

– Так что четверо нас, пане сотник, – вздохнул Шмалько-есаул. – Четверо – да вот…

Повернулся сотник – и рот раскрыл.

– Или не ожидали, пан Загаржецкий?

Юдка?

Юдка!

– Ах ты, жид проклятый!..

– Еврей.

Аж поперхнулся сотник. И не от слова – от взгляда. Плохо смотрел Иегуда бен-Иосиф.