Андрей Валентинов - Нам здесь жить. Тирмен

Аккуратные скамеечки стояли вдоль аккуратных аллеек. Сразу представлялось: умственно неполноценные чинно сидят здесь летом и осенью, в первом случае нюхая цветочки, а во втором – грызя яблоки. Сорванные здесь же, с местных симиренок и розовых наливов, стерильно вымытые в маленьких фонтанчиках у обочин… Красота! Хоть самому пускай слюни и просись на постой. Впрочем, уже вроде как напросился… Было не очень холодно, и я шел в одном свитере, не удосужась забежать в гардероб за курткой. Ерпалыча силком заставили напялить его кожух, из уважения к возрасту обоих; а кентам было на погоду чихать с присвистом. Вон, катят себе позади… остановились, пошептались – и рванули наискосок, через засыпанную снегом клумбу.

Я посмотрел на Леля: наш Вергилий отнесся к шалостям Фола с Папочкой с веселым пониманием.

У бетонной стелы с изображением городского герба (рог изобилия, копия Минькиного украшения, только более полезный в обиходе) прогуливались две старушки. Обе в одинаковых плащах-стеганках на искусственном меху, с капюшонами. Костистое личико первой все время подергивалось мелким тиком, подмигивало, словно у мучимой любопытством мумии; вторая, толстенная матрона, шествовала чинно – этаким ожившим памятником боевому слону.

– Здрасьте, – хором поздоровались старушки, едва мы приблизились.

– Здравствуйте, – вежливо поклонился Лель (я кивнул, а Ерпалыч – тот и вовсе промолчал, грубиян старый!) и бросил мне через плечо:

– Знаете, Олег Авраамович… вон та, что побольше – она уже лишних года два живет! Представляете?!

Хоть бы голос понизил, красавец!

– Это в каком смысле лишнее живет? – беспричинное раздражение копилось во мне, ища выхода. – Пришить хотели, да все недосуг?!

Ослепительная улыбка была мне ответом.

– Чушь порете, извините! Нашу Матрену Егоровну врачи еще позапрошлой осенью похоронили. Живьем закопали. Сказали: дескать, с месяц протянет – и все. Костоправы… Матрена Егоровна, как здоровьице?

– Вашими молитвами, – вместо толстой Матрены серьезно отозвалась мумия, дернув щекой. – Вашими молитвами, Лелюшка…

Ага, выходит, у него это постоянная кличка… или не кличка?

Боевой слон Матрена только остановилась и низко, в пояс, поклонилась всем нам; потом повернулась к кентаврам и поклонилась им наособицу, кряхтя от усердия – и вот уже старушки идут себе дальше.

– Простите, Лель, – подал голос Ерпалыч. – Это у вас все население, или как?

– Что вы, Иероним Павлович! Просто детей и… ну, считайте, тоже детей – их автобусом повезли в Дергачи, в зал игровых автоматов, мы его трижды в месяц арендуем. Кое-кто, правда, остался вместе с престарелыми; они там, в доме. Зайдем?

– Непременно, – Ерпалыч воспрял духом и даже зачем-то потрепал меня по плечу. – Непременно зайдем!

И мы пошли к дому, сопровождаемые бдительной Папочкой.

Фол поначалу отстал – тыкался по саду туда-сюда, вздымал снег бураном, словно пес, ищущий выхода; наконец он смирился и догнал нас у самого порога.

– Нету, – тихо уронил Фол, когда Лель первым вошел внутрь.

– Совсем? – поинтересовался Ерпалыч.

– Совсем. Даже не так: вроде есть, но заперто. И ключ в воду.

– Чего нету? – тоном оскорбленной невинности поинтересовался я.

Развели секреты!

– Того свету, – старик хмыкнул в бороду. – Слыхали песенку, Алик: «Лучше нету того свету»? Вот его и нету…

Ерпалыч скосился на меня и уточнил, предупредив обиду:

– Дырок на Выворотку, Алик. Нету их здесь; ни одной. Заперты. Я Фолушку просил глянуть… на всякий случай.

В просторной прихожей никого не было. Если не считать рослой девушки с косой до пояса: спиной к нам, она возилась в красном углу, возжигая лампадку. Спички ломались в ее руках, треща бессмысленными искрами; девушка вздыхала и начинала по-новой. Я без особого смысла приблизился, встал у девушки за спиной. Пушистый затылок даже не дрогнул – видимо, занятие поглощало здешнюю аборигенку целиком. Нуте-с, кому мы мольбы возносим?.. я взял с журнального столика справочник, заложенный в нескольких местах обрывками газеты; вчитался.

ХХ. О целительстве лишенных ума. 1. Блаженному Андрею, Христа ради юродивому (936; 15 октября). Андрей принял на себя подвиг юродства по особому повелению Божию и сподобился дара прозрения. (Молит. 197, 228, 240).

Так, это понятно… и счастье, что мне никогда не доводилось взывать к Блаженному Андрею… дальше… в зубной боли… Священномученику Антипе; будучи брошен мучителями в раскаленного медного быка, молил о благодати дара лечить людей в неутешной боли зубовной… – так, а я все больше святителю Ионе, митрополиту Московскому… будем теперь знать; дальше… ишь ты!

I. Об избавлении от храпа. 1. Мученику Трифону (помню, помню – я ему об изгнании тараканов, регулярно…) За свою святую чистую жизнь Трифон помимо прочего получил благодать избавления от храпа. (Молит. 118).

Гляди, и номер молитвы тот же, что и от тараканов… может, я именно поэтому не храплю ночью? – Натали еще радовалась!..

Девушка обернулась ко мне.

– Здласьте, дядя!

Я судорожно кивнул (грубый Ерпалыч привет передавал!); и постарался не отвести взгляд от ее лица. Не получилось – миг, и я тупо рассматривал красный угол, пялясь на зажженную наконец лампадку.

– Настя, поди в мяч поиграй! – пришел мне на помощь Лель, и Настя, радостно топоча, умчалась коридорами.

Только коса плетью мотнулась.

– С вами все в порядке, Алик?

Это Ерпалыч.

Заботится.

Ох, что-то я в последнее время совсем расклеился…

– Все, все со мной в порядке! Иду!

Но идти не получилось. Протянув руку, я, вопреки всем канонам, забрал от лампадки крайнюю иконку и воззрился на нее в недоумении. Мученик Трифон – гласила подпись в старославянском стиле. Нет, здесь какая-то ошибка! – я ведь точно помню, Трифон, он лысенький, круглолицый…

С образка на меня холодно щурился сорокалетний мужик с черной, коротко стриженой бородой.

Который час назад заглядывал к нам в комнату для совещаний.

И что самое удивительное: иконка с лже-Трифоном не потемнела после воззвания, как случилось бы с любым одноразовым ликом – нет, она оставалась по-прежнему яркой и глянцевой, будто только что из типографии.

Если не ошибаюсь, наши архипастыри соборные по сей день мучаются: как образки, что в свободной продаже, многоразовыми сделать? И ничего не выходит: едва сбудется, лик гарью берется. А тут, в Малыжино, да еще с ложным образом… или дело именно в том, что образ ложный, подсадная утка?!

Сквозь чернобородый лик (которому, в общем-то, самое место на иконе, с нимбом и благостью во взоре) проступает иное: колючий прищур, взгляд исподлобья, яркий рот кривится снисходительно, с легким презрением ко всей дешевой шушере, какая может объявится вокруг: а холеная, цепкая рука с золотым болтом на безымянном пальце небрежно швыряет на заленое сукно стола горсть квадратных фишек из пластика.