Ольга Чигиринская - Шанс, в котором нет правил [черновик]

— Ятта! — завопил, приплясывая Бэнкэй.

— Крикни, — сказал Ёсицунэ, — Что мы благодарны им за столь долгие проводы, но больше в их услугах не нуждаемся.

Бэнкэй, не щадя глотки, прокричал его слова на тот берег, а после вскочил на камень и, отбивая такт рукоятью нагинаты, запел:

С трудом сдерживая смех, Ёсицунэ строго сказал:

— Хватит плясать, надо поберечь силы и добраться до укрытия, пока мы все не обледенели.

Ветер был несильный, но промокшую одежду выстудил мгновенно. Быстрая ходьба создавала хотя бы призрак тепла.

Преследователей можно не опасаться какое-то время. Но что делать с врагами пострашнее? Оставаться ночью на горе без укрытия — верный способ заболеть, а уж если и одежда промокла, так тут и замерзнуть можно. Значит, нужно искать место, где можно без опаски развести огонь, согреться, высушить вещи. Две подряд ночевки в снегах — это слишком много даже для такого здоровяка, как Бэнкэй.

Поднявшись на перевал, Ёсицунэ бросил взгляд назад и вздохнул. Пока они не переправились чрез реку, у него была надежда, что Таданобу все-таки сумеет их догнать, раз уж их догнали монахи, которых он вызвался задержать. Но сейчас, кажется, настало время с этой надеждой расстаться. Даже если Таданобу жив, он ушел другим путем.

Потом Ёсицунэ подумал о Сидзуке. Запоздалые сожаления заставили его скрипнуть зубами: до чего глупо все вышло. А ведь он хотел как лучше. Хотел увезти всех своих жен на Кюсю, хотел их спасти…

Теперь он знал, что чувствовали Тайра, когда море предало их, как теперь оно предало его. Но он, в отличие от них, еще не собирался погибать от отчаяния — даже не дождавшись последней схватки.

Ёсицунэ развернулся и посмотрел вперед. Дорога спускалась в долину, за которой открывалась местность Уда. Они перевалили горы Ёсино, и, если сумеют скоротать эту ночь, то путь на восток будет для них открыт. Впрочем, восток сейчас был особенно гибельным направлением. Но, с другой стороны, именно там их будут искать в последнюю очередь.

Прийти в Камакура, — Ёсицунэ стиснул кулаки при этой мысли. Прийти и во весь голос выкрикнуть ему всё прямо в лицо. А там — пускай рубят голову…

Он с детства ненавидел одиночество человека, лишенного рода. Когда Ёсицунэ узнал, кто он такой, он узнал и что у него есть родня. Он мечтал о старшем брате, мечтал, что они встретятся и исчезнет этот сквозняк, вечно поддувающий в спину. Став старше и взявшись за меч, он понял, что мечты всегда возвышенней и теплее жизни. Дядюшка Юкииэ оказался подлецом, двоюродный брат Ёсинака — не только грубым хамом (это-то ерунда, Бэнкэй вон ничуть не утонченней), но и человеком, для которого ничего не значили другие люди. Он мог сегодня пить и пировать с тобой, а завтра без малейшего зазрения напасть. Им правили не обузданные ни разумом, ни сердцем желания. А Ёритомо… Пусть даже он не был тем любящим старшим братом, который снился одинокому мальчику, живущему у чужих людей. Но он был сильным, решительным, твердым в намерениях. Вот только… для него, оказывается, ничего не значили вся преданность и любовь, обращенные на него младшим.

Как долго Ёсицунэ отказывался этому верить…

И сколько людей умерло от того, что он отказывался этому верить.

Ёсицунэ вспомнил женщину в желто-зеленых одеждах, расцветших красным там, где она держала, баюкая, отрубленную голову мальчика. Вспомнил, как она, от горя позабыв обо всех приличиях, вывалив груди, прикладывала отрубленную голову то к одной, то к другой, словно мальчик мог от этого ожить.

Ёсицунэ сглотнул, будто выталкивая из себя этот кошмар. Зачем он пошел на это? Все равно все кончилось так, как кончилось. Отсюда, с перевала, прошлое виделось ясно, как заходящее солнце. Ёритомо узнал, что младшего брата в столице любят. Что его называют «воплощенным Райко», а четверых его приближенных воинов — «возвратившейся Небесной Четверкой». Что даже сторонники побежденных Тайра отзываются о нем хорошо. И Ёритомо приказал младшему брату стать палачом детей и стариков, чтобы разрушить эту любовь.

И младший брат стал, потому что не мог подвести старшего.

Ёсицунэ подумал о ребенке, которого носит под сердцем Сидзука — и растер лицо пригоршней снега, чтобы вассалы не видели его слез. Помолился в который раз о том, чтобы ребенок Сидзуки оказался девочкой. Помолился без всякой надежды на то, что Будда и бодхисатвы услышат эту мольбу. Он окончательно потерял всякое право на внимание Будды, когда отдал приказ казнить маленького Ёсимунэ, сына Мунэмори. Чем он лучше Ёсинаки из Кисо? Тем, что убил ребенка не из прихоти, а по повелению старшего брата?

Хватит об этом. Не время себя жалеть.

Сизые сумерки уже скрыли дальние склоны, ночь подступала все ближе, ветер свистел в верхушках обледенелых деревьев.

На хижину они наткнулись после заката. Совершенно неожиданно — она как будто выросла на первой же полянке, которую девять воинов решили сделать местом своего ночлега. Ни огонька, ни дыма не было видно с перевала, ни в темноте, ни при свете…

Поначалу хижину даже приняли просто за кучу валежника, но минутой позже Катаока Хатиро наткнулся на вход, занавешенный циновкой. Все дружно забились в кособокое строеньице, крытое травой — и даже сумели там разместиться, тесно прижавшись друг к другу боками — лицом к земляному очагу. Затем кое-как высекли огонь, затеплили очаг и осмотрелись. Хижина казалась покинутой.

— Должно быть, это летнее пристанище дровосека, — сказал Хогэн из Дзибу, и все с ним согласились.

— Бэнкэй, раздевайся, — велел Ёсицунэ. — Нужно высушить твое тряпье, иначе за ночь ты простынешь и не сможешь продолжать путь. Я здесь нашел какую-то рогожу, укроешься пока.

Бэнкэй вышел наружу, чтобы раздеться — в хижине не повернешься.

— Странно, — Сабуро вытащил головню из очага и при ее свете разглядел полки под крышей. — Здесь есть запасы.

Он пошарил рукой и достал сосуд из тыквы-горлянки. Встряхнул. Открыл. В горлянке было просо. Рядом под стрехой висела еще одна — с маслом. В третьей были бобы. В углу устроена полочка, на ней отыскалась корчажка с тофу. Со стрехи свисала низка чайного листа.

— Стало быть, хозяин вовсе не покинул эту хижину, — заключил Васио. — Иначе он забрал бы все с собой. Но где он тогда?

— Раз боги посылают нам пищу, грех отказываться. Поедим, — Сабуро бросил ему горлянку с просом.

— Нет, — возразил Ёсицунэ, — Повесь, где взял. Хозяин этой хижины беден; может статься, он умрет с голоду, если мы разграбим его запасы. Грех отбирать последнее, когда есть свое.