Ольга Чигиринская - Шанс, в котором нет правил [черновик]

— Когда выступаем? — спросил Арефьев. Захарьин полез в карман и достал часы на цепочке — неописуемо антикварного вида часы, прямо чуть ли не онегинский брегет

— Часа через полтора, — сказал он. — Поспите, если желаете, вам это будет кстати.

— Если я засну и просплю всего полтора часа — проснусь вареный.

— Тогда что? В картишки по маленькой? — улыбнулся Захарьин.

— Я бы предпочел узнать побольше о войне между домами Пин и Юань.

— Тайра и Минамото, — сказал Захарьин. — Я уточнил у одного священника, он знает японский, был там с миссией. А морская битва, о которой шла речь, происходила в проливе Данноура. Этот священник пообещал достать мне еще одну книгу, там эта история излагается более подробно, латиницей. Ее португальские иезуиты напечатали когда-то для миссионеров, чтоб ловчей японский изучать.

— Так ведь вы можете читать лишь иероглифы, — изумился Арефьев.

— Что ж, в плену, я думаю, время будет… — пожал плечами ротмистр.

— Вы думаете уже о плене?

— Ну не о смерти же думать, право слово. А о победе я перестал думать еще в сентябре.

— Порт-Артур можно удержать…

— Порт-Артур можно было удержать, — поправил Захарьин, — Если сменить командование крепостью — я не о Кондратенко, естественно, и так далее до самого верха. Впрочем, нам бы хватило крепости и флота. А без этого разговор идет только о том, сколько мы противника промурыжим и сколько за крепость возьмем. И о том, где этих японцев не будет, потому что они здесь.

«И скольких потеряем за это время от цинги, тифа и начинающегося голода…» — Арефьев не сказал того, что Захарьин понимал не хуже него. Даже лучше его — потому что он, настоящий «отец солдатам», явно думал о людях больше, чем долго приучавший себя к этому Арефьев.

Он знал за собой не только бесстрашие, но и бессердечие — с детства знал, и с детства же не хвалил себя за одно и не порицал за другое. Подрастая, он видел, что врожденное умение сострадать не гарантирует людей ни от чего. Напротив, сердечностью частенько оправдывают непорядочность. И если бессердечие сделать незаметным, то жить можно, и, наверное, гораздо лучше, чем живет большинство людей. Взять хотя бы мичмана Силуянова: он ведь к концу этой войны если не погибнет — так застрелится или озвереет до крайности. Его нельзя было переводить с корабельной службы в полевую, любой ценой удержать от передовой. Но он хотел. Он рвался вперед, он не мог оставаться в тылу, пока товарищи рискуют головой… А на передовой ведь приходится стрелять и бить штыком в человека, которому смотришь в глаза… Силуянову было трудно стрелять в живых людей, и он начал старательно убеждать себя в том, что японцы — не люди.

Ну и убедил.

А самому Арефьеву и не нужно было. У кавалеристов же вообще все иначе и к другому привычка, но ротмистр, кажется, и по складу таков — сухопутный военный. Его печалят потери пустые, ненужные, те, без которых можно обойтись…

— По такому счету, — говорит вслух Арефьев, — упырь и правда важнее штурма.

Высокий в эту пору года, в рост человека, гаолян покрывал те места на горе, что были слишком круты для боевых действий, в прочих же он вытоптан и выдерган был с корнем, выжжен снарядами и выворочен разрывами, вырван усердными руками солдат, создававших вокруг окопов зону отчуждения, в которую враг не смог бы просочиться под прикрытием высокой травы.

Но это не значило, что между русскими и японскими позициями вовсе негде было укрыться. Несколько штурмов и постоянные обстрелы оставили достаточно воронок и заброшенных траншей. В них-то и прятались Арефьев с Захарьиным, когда в тучах открывался большой просвет, а в нем — почти полная, едва-едва идущая на ущерб луна.

— Скажите, — Арефьев знал, что у ротмистра очень хороший слух, говорить можно было совсем тихо, — вы меня позвали… чтобы ваш упырь не заподозрил неладного? Дозорные по одному не ходят, так?

— Так, — согласился кавалерист. — Один человек — это подозрительно, двое или трое — то, что по уставу положено, значит безопасно.

Арефьев приставил к глазам бинокль. На японских позициях было тихо, ничто не шевелилось. Впрочем, упырь должен двигаться как и мы — перебежками, по темноте.

Они сделали еще одну перебежку, а когда кувыркнулись в полузасыпанный брошенный окоп, Захарьин сказал:

— Все, дальше не идем, ждем здесь.

— Почему?

— Дальше наши передовые дозоры не заходят, я проверял. И слишком велик риск на японцев напороться, на обычных. Поднимут шум, всю охоту испортят.

Арефьев фыркнул. Другой причины не встречаться ночью вдвоем с противником в неизвестном числе, конечно, не было… впрочем, ротмистр, кажется, был серьезен.

А дальше началось томительное и зябкое ожидание. Как у Конан-Дойля в «Собаке Баскервилей». Для вящего сходства еще и туман пополз от низин.

Арефьев озяб и задремал. Это была не приносящая отдохновения дрема — разве можно выспаться, когда трясет от холода? К тому же в таком оцепенелом состоянии мерещится черт-те какая муть.

— Не спите — замерзнете, — Захарьин толкнул его в бок. — Он близко.

— Вы его видели?

— Слышал. Он не очень-то и скрывается. Наглый. И старый.

Откуда только у кавалериста такие познания об упырях?

— А как вы определили…

— Тшш!

Луна снова вывалилась в облачную прореху, и Арефьев различил в наползающем тумане какое-то движение.

— Вон он, красавчик, — прошептал ротмистр. — Полюбуйтесь.

Арефьев прижал к глазам бинокль и разглядел фигуру, выступившую из тумана, вполне отчетливо. Да, слово «красавчик» Захарьин употребил отнюдь не в издевательском смысле: японец был действительно красив. За месяцы сражений Арефьев убедился, что японцы — уродливая нация. Вполне возможно, что им как раз европейцы кажутся чуть ли не чудовищами — но со своими представлениями о прекрасном лейтенант не мог и не хотел ничего делать: из всех азиатских наций пальму первенства по уродливости он присудил бы именно японцам. Китайцы хоть и плосколицы в большинстве своем — но как-то более миловидны и гармоничны. У японцев же во внешности чуть ли не каждого присутствует какой-то изъян, портящий все: либо скошенный обезьяний лоб, либо совершенно крысиная челюсть, и передним зубам словно кто-то «в штыковую» скомандовал, либо скулы как вбиты под глаза — или наоборот, выпирают несоразмерно…

Но такое безупречное, чистое, белое лицо он впервые увидел не то что у японцев — ему и среди русских такой иконописной красоты видеть не доводилось. Арефьев мысленно добавил женщин — не помогло. Неторопливо идущий на них японец выиграл бы и в сравнении с женщинами. Одно подгуляло — росточек. Мелковат, даже по японским меркам.

Тем временем красавчик оказался совсем рядом — а Арефьев так и не заметил, как он двигался. Словно во сне, сверкнул золотом погон, усмешка исказила тонкое бледное лицо, луной блеснул изгиб лезвия…