Сергей Беляев - Истребитель 2Z

— Башметов, меня давно мучают сомнения. Разрешите их. Почему вы так увлекаетесь фотографией? Почему вы коллекционируете иностранные марки, разные там «Мадагаскары»?..

Башметов сузил глаза и улыбнулся Голованову, обращая вопрос в шутку:

— Добавьте еще, Ванечка, «Тасмании», «Бразилии»… с лебедями и пальмами.

Голованов встретил острый, дрожащий взгляд Башметова и выдержал его:

— Добавим.

Тонкая дрожь теперь была не только в глазах, но и в кончиках пальцев Башметова. Стул упал, откинутый пинком ноги. Казалось, что у Башметова внезапно опухло лицо. Оно стало зеленовато-бледным и странно одутловатым.

— Вы, Иван Васильевич, все лето совали свой нос в мои дела. Ну, что ж… Разве у меня не должно быть друзей, с которыми бы меня связывали чисто художественные интересы? А если мне нравится собирать старые почтовые марки, любоваться их рисунками? Ведь я — коллекционер.

Башметов, как в истерике, вертелся перед Головановым, рылся в своих карманах, выкинул на стол карандаш, носовой платок, записную книжку:

— Смотрите! Что вы в них находите особенного? Обыкновенные почтовые марки!

Вытащил бумажник, раскрыл его… И вдруг, схватив правой рукой Голованова за шею, с силой пригнул его лицо к столу. Голованов закрутил головой:

— Пусти, гад! Знаем мы эти штуки!

Но уткнулся носом в подсунутый бумажник и тишь только почувствовал сладковатый запах, задержал дыхание и закрыл глаза. Промелькнула мысль: «Только бы по голове не тюкнул, собака!..»

Он попытался ухватиться руками за Башметова, но не удалось. В глазах начало темнеть…

Внезапно шее стало легко. Кто-то выдернул бумажник из-под носа. Но все-таки Голованов лягнулся. Каблук звучно стукнулся о стену.

— Легче, товарищ…

Плотная рука дружески хлопнула Голованова по плечу. Он раскрыл глаза и поднял голову. Константин Иванович стоял вместе с Груздевым рядом у стола. Башметова держали за локти двое из заводской охраны. Еще двое в форме НКВД стояли посредине комнаты. Бумажник валялся на полу.

Наркомвнуделец с тремя звездочками в петлице аккуратно спрятал револьвер:

— Идите, гражданин Башметов. Пустите его, товарищи. Он сам пойдет.

Башметов, опустив голову, медленно шагнул к двери.

Штурман Гуров, сидя в одиночной камере концентрационного фашистского лагеря, куда ввергнут был совершенно неожиданно, предавался размышлениям о великой пользе изучения иностранных языков.

В крохотной комнатке, сырой и мрачной, тяжело было штурману. Раз в день желтолицый страж приносил ему кусок черствого хлеба и небольшую миску отвратительной темной похлебки, где плавали какие-то жесткие зерна, перья и селедочная чешуя. Штурман страдал от голода, но еще острее и больнее — от неизвестности.

Где дорогой товарищ Антон? Какая участь ждет самого штурмана? Вероятно, Антона уже уничтожили и теперь собираются уморить и Гурова. Плоховато! Ну, да ладно…

«Если бы я умел разговаривать по-ихнему, — думал Гуров о фашистах, — я бы им крепко выложил все начистоту. Эх-хе, чортово положеньице!»

— Эй, вы! Газет сюда, книг! Литературы!.. Понимаете?

На столике под высоким окном валялись какие-то трепаные книги, но для Гурова они были непонятны, даже не поймешь, на каких языках напечатаны. Глядя, в минуты относительного спокойствия, на непонятные строчки, Гуров ругал себя, приговаривая: «Эх ты, Вася! Не успел научиться, вот теперь и казнись».

По правде если сказать, знал Василий Павлович Гуров, кроме русского, еще и французский язык, но не на столько, чтобы совершенно свободно на нем изъясняться. Нравились Гурову французские слова «кельк шоз», понятным звучало «доннэ муа» и стало совершенно родным и близким слово «камрад». Но в данном положении — это Гуров ясно чувствовал — требовались какие-то другие языки.

Безмолвный рослый слуга входил в камеру и приносил порцию похлебки.

Гуров пробовал было с ним заговаривать, но тот хранил бесстрастное молчание на своем светлошафранном лице.

Преодолевая отвращение, отхлебывал Гуров из миски, стараясь обмануть голод. Черствый хлеб он кусочками клал в рот и медленно пережевывал его, чтобы организму было легче усвоить пищу.

Больше всего он боялся, что обессилеет и сделается беспомощным. Он вспоминал свою прекрасную, счастливую родину, знал, что все там помнят о двух отважных летчиках, что приняты все меры и что если он не погибнет, то обязательно увидит снова рубиновые звезды родного Кремля.

Нет, надо сохранять силы. Надо быть готовым.

Гуров принимался петь. У него был приятный тенорок, и в товарищеских хорах штурман всегда бывал запевалой. Пение вселяло в него бодрость.

Вынужденное безделье тяготило штурмана. Он занимался легкими физкультурными упражнениями, чтобы поддерживать крепость мускулов, и дыхательной гимнастикой для правильной вентиляции легких. Подходил потом к двери, стучал в нее:

— Все равно не согнете! Мы — живучие.

Однажды, в усталости, Гуров упал на железную койку и замер. «Спокойствие, штурман!»

Безмолвный страж явился в неурочное время. Положил на стол странный предмет и быстро удалился. Гуров спрыгнул с койки, воззрился на предмет в изумлении: «Вот так штука!»

На столе покоился струнный музыкальный инструмент, напоминавший нечто среднее между балалайкой и мандолиной.

В этих вещах Гуров знал толк и со вкусом умел изображать на них «руколомные» вариации. Попробовал штурман поиграть на этом инструменте. Сначала ничего не получалось: лады были настроены не по-нашему. Но Гуров повозился немного с ладами и струнами, настроил их по-балалаечному в мажорное трезвучие «до-ми-соль» и ударил по струнам концами пальцев, с присвистом да с притопом:

Наигрался доотказа: «Хватит!»

Смотрит, а дверь приоткрыта и чьи-то носы всунулись в комнату.

Гуров, возбужденный музыкой, крикнул, как на колхозной вечеринке:

— Эй, братишки! Подваливай! Подсобляй!

Двое светлошафранных цветом кожи, простоватых чертами лица парней любопытно вглядывались в Гурова. И не было сейчас в них строгой жестокости, как раньше, когда входили они «стражами» в камеру. В глазах у них было любопытство, и, поняв это, Гуров заговорил тихо:

— Что, работнички-подневольнички, нравится? Заходите, только дверь прикройте. Я вам «Чижика» на одной струне изображу.

Те двое осторожно шагнули через порог, прикрыли дверь, встали у стены — слушать. После «Чижика» сыграл Гуров веселые колхозные частушки, пропел задорно:

Пел штурман и думал, какая это любопытная штука — жизнь. Занесла его на море-океан, оттуда — в неизвестную страну, засадила его во вражескую одиночку, а он, нате-ка, частушки горланит. Вспомнилась девушка с каштановыми волосами, ясно так, будто вот тут кружится, движется в плавном танце, платочком взмахивает…