Айзек Азимов - Путь к Академии

«А я до сих пор этого не умею», — подумал Селдон и глубоко вздохнул.

— Гэри, — сказал Амариль, — успехи таки, похоже, есть.

— Похоже, Юго? Только похоже?

— Я не стал бы торопиться и выпрыгивать в открытый космос без скафандра, — сказал Юго совершенно серьёзно. (Селдон знал, что с чувством юмора у него не очень.) И они вдвоем вошли в их отдельный кабинет. Кабинет был невелик, но зато надёжно экранирован.

Амариль сел и закинул ногу на ногу.

— Появилась возможность запустить твою последнюю схему борьбы с хаотичностью — не целиком, конечно, и ценой обобщений.

— Ясно. Выбрал прямую дорогу, так не гляди по сторонам. Именно так обстоят дела во Вселенной. Нужно просто-напросто как-то одурачить наши цифры.

— Ну, что-то в таком духе мы и сделали. Теперь мы смотрим на всё как бы через обледеневшее стекло.

— Это всё равно лучше, чем смотреть через свинцовый экран, заслонявший нам обзор столько лет.

Амариль что-то пробормотал себе под нос и сказал:

— Теперь мы способны различать свет и тьму.

— Поясни!

— Не могу, но у меня есть Главный Радиант, над созданием которого я трудился, как… как…

— Ламек не подойдёт? Это такой геликонский зверек, живущий в горах. На Тренторе они не водятся.

— Ну, если ваш ламек трудится в поте лица, значит, я примерно так же трудился над созданием Главного Радианта.

Амариль нажал кнопку на крышке стола, сработал механизм открытия ящика, и он бесшумно выехал из-под крышки. Юго вынул из ящика чёрный матовый куб. Селдон с нескрываемым интересом смотрел на него. Принципиальную схему Главного Радианта создал он сам, но сборку осуществлял Амариль — он был мастер на все руки.

Комната постепенно погрузилась в темноту, и прямо в воздухе повисли цепочки уравнений и графиков. Цифры, казалось, были подвешены на невидимых ниточках над столом.

— Восхитительно! — не смог удержаться Селдон. — В один прекрасный день, если доживем до него, нужно будет добиться того, чтобы Главный Радиант проецировал целый поток математических символов, отражающих прошлое и будущее. У нас появится возможность выделять в течении этой громадной реки притоки и рукава, направлять их в нужное русло.

— Угу, — буркнул Амариль, — если нам удастся прожить с сознанием того, что наши действия, направленные на то, как бы сделать лучше, не сделали хуже, чем есть.

— Поверь, Юго, ещё не было случая, чтобы я лег спать, не подумав об этом. Эта мысль всё время гложет меня. И всё-таки пока ничего такого не произошло. И не добрались мы покуда до такой возможности. Ты верно сказал: пока мы всего-навсего различаем свет и тьму через обледенелое стекло.

— Точно.

— И как тебе кажется, что ты видишь, Юго? — спросил Селдон, пристально глядя на Амариля. Пристально и немного печально: Амариль стал толстеть. У него даже брюшко появилось. Он проводил слишком много времени у компьютера и Главного Радианта и почти забросил свои каждодневные разминки. Селдон знал, что с женщинами Амариль встречается время от времени, но жены у него не было. Это было ошибкой! Даже трудоголику нужны жена и дети, нужно о ком-то заботиться.

И Селдон подумал о том, что он сам до сих пор старается держаться в хорошей форме и что именно Дорс заставляет его не забывать об этом.

— Что я вижу? — переспросил Амариль. — Я вижу, что Империя в беде.

— Империя всегда в беде.

— Да, но теперь дело обстоит более конкретно. Существует вероятность, что беда подстерегает нас в самом центре.

— На Тренторе?

— Может быть. А может быть, на Периферии. То ли случится несчастье здесь, у нас — может быть, гражданская война, то ли далекие Внешние Миры начнут откалываться от Империи.

— Уверен, для определения вероятности как первого, так и второго психоистория не нужна.

— Самое интересное то, что, похоже, это взаимоисключающие события. Либо одно, либо другое. А вероятность того, что и то и другое произойдёт одновременно, ничтожна мала. Вот, посмотри. Это же твои собственные вычисления. Посмотри!

И они вместе углубились в чтение цифр на дисплее Главного Радианта.

Наконец Селдон проговорил:

— Знаешь, я всё-таки не понял, почему ты считаешь эти варианты развития событий взаимоисключающими?

— Я тоже, Гэри, не знаю, почему это так, но в чём тогда ценность психоистории? Грош бы ей была цена, если бы она показывала нам только то, что видно невооруженным глазом.

Она должна показывать то, чего не видно, понимаешь? А не показывает она нам, во-первых, того, какой из двух вариантов предпочтительнее, а во-вторых, что нужно делать для того, чтобы случилось лучшее, а вероятность худшего значительно упала.

Селдон поджал губы, помолчал, потом медленно проговорил:

— Я могу сказать тебе, какой вариант предпочтительнее. Пусть Периферия катится куда подальше, а Трентор остаётся в покое.

— Серьёзно?

— Без вопросов. Мы обязаны сохранить Трентор в неприкосновенности хотя бы потому, что здесь мы работаем.

— Но наше собственное существование нельзя ставить во главу угла.

— Наше — нет, а существование психоистории — можно. Что хорошего для нас выйдет из того, если мы примемся спасать Периферию, а на Тренторе создастся такая обстановка, что мы вынуждены будем прервать работу над психоисторией? Я не говорю, что нас убьют. Я говорю о том, что нам могут не дать работать. А наша судьба напрямую зависит от работы над психоисторией. Что же касается Империи, то отделение Периферии — всего лишь начало распада, который может продлиться очень долго, прежде чем процесс достигнет до сердцевины.

— Допустим, ты прав, Гэри, но как можно добиться сохранения стабильности на Тренторе?

— Для начала надо хотя бы подумать об этом.

Оба умолкли, и наконец Селдон признался:

— Знаешь, что-то мне не легче от этих раздумий. А что, если вся Империя — на ложном пути? Причем давно идёт по нему, всю свою историю? Знаешь, эта мысль приходит мне в голову всякий раз, когда я говорю с Грубером.

— Кто это — Грубер?

— Мандель Грубер. Садовник.

— А-а-а… Тот самый, что с воплями кинулся тебе на помощь, когда тебя хотели убить?

— Он самый. Я никогда этого не забуду и останусь вечно ему признателен. Ведь он был готов голыми руками защищать меня и не испугался заговорщиков, вооруженных до зубов. Вот это преданность! Но дело не столько в этом. Знаешь, поговоришь с ним — и словно глотнул свежего воздуха. Не могу же я всё время разговаривать с придворными и психоисториками.

— Ну, спасибо.

— Не сердись! Ты же понимаешь, что я хочу сказать. Грубер — дитя природы. Он любит ветер, и дождь, и мороз — словом, натуральную погоду. А я тоже по всему этому так скучаю порой.

— А я — ни капельки. И не помер бы, если бы вообще никуда не выходил.