Василий Щепетнёв - Хроники Навь-Города

Шёл спор о ценах, степенный спор солидных людей. Никто не горячился, не кричал, не бросал шапку наземь, как случалось у мелкоты.

— Рыцарь Дома Кор прибыл до заката, — уронил седовласый старшина.

Минуту все обдумывали известие. Луу уловил несколько взглядов, которые приглашали вступить в беседу. Он решил смолчать, отделался наклоном головы, подтверждая — да, рыцарь прибыл. Получилось достойно, как и подобает спутнику доблестного рыцаря.

— Значит, договор заключён, — ответил другой торговец, тоже седовласый, тоже степенный.

Все опять посмотрели на Луу-Кина. На этот раз Луу не моргнул глазом. Он не хотел показывать свою неосведомлённость. Молчит и молчит.

— Цены на зерно упадут, — заключил старшина.

— Не обязательно, — возразил второй.

Остальные брали пример с Луу — молчали с непроницаемым видом.

— В Замке запас на три года. Теперь его можно проедать — пока Небесы будут рядом, никакой нужды в лишнем зерне нет.

— Небесы отпугнут мутов и не допустят войны, но перед неурожаем они бессильны. А в Замке очень опытный эконом, который знает цену зерна в неурожай. Выгадаешь марку, потеряешь три. Не будет он рисковать, да и средств теперь у Замка вдоволь, золото Небесов.

— Средств никогда не бывает слишком вдоволь. А поля без мутов станут щедрее.

— Но пахарей станет меньше — крестьяне пойдут работать к Небесам.

— Борозда покажет.

— Борозда покажет, — согласился старшина.

Вот и поспорили.

Луу, похоже, повёл себя верно — смотрели на него теперь с уважением. Крепок, не разболтался, не расхвастался, какая, мол, знайка пришла. С таким можно и дело иметь.

Но никаких дел сегодня начинать нельзя. Думать можно, а начинать — ни-ни. Не торопись. Завтрашний день, он себя явит в полной красе, а пока размышляй. Не возбраняется и спрашивать, да только цены на зерно Луу интересовали слабо. Самому бы расторговаться, тогда ясно станет, каков он, Луу, коробейник, что ему в зиму есть: белые калачи или, вот как сегодня, воду с водой.

Но торговые мысли в голову не шли.

Над шатром послышался шум. Браухли. Чего это им неймётся?

Он выглянул наружу. Действительно, стая тянулась на юг. Что-то рано. Может, предчувствуют, что придут Небесы, покой уйдёт, пропадут угодья, где детёнышей выводить?

Браухли, бесполезные летуны, пеньки с крыльями, а тоже ведь жить хотят вольно. Не терпят стеснения. Сам-то чем лучше?

— Я вижу перед собой свободного торговца Луу-Кина?

Луу-Кин обернулся. Наконец-то, он уже начал тревожиться.

— Юниус? — Зелатора он встречал лишь однажды, мельком, но запомнил хорошо.

— Да. Меня послал к вам достопочтенный Бе…

— Я догадываюсь, — перебил его Луу. Он не хотел, чтобы произносилось имя, знать которое скромному торговцу не пристало. Может, нанять ещё глашатая, чтобы бежал впереди и кричал: «Вот идёт Луу-Кин, тот самый, которому великий чернокнижник Бец-Ал-Ел доверил карту Ра-Амони! Убейте бродячего торговца, и вы получите все диковинки, принесённые им из края чудес!»

— Учитель рад, что вас миновали беды. Он встретится с вами завтра.

— Я буду ждать, — просто ответил Луу. А как ещё можно ответить?

— И ещё, — понизил голос Юниус. — Это не от учителя, от меня совет, если позволите. Будьте осторожны.

С этими словами зелатор отступил в тень.

Луу поспешил вернуться в шатёр. Быть осторожным? Что это означает сейчас, когда он в Замке? Осторожность была нужна в дороге, трижды была нужна в дебрях Ра-Амони, но сейчас, сейчас-то?

Однако советы дают не зря. Или зря? Невелика фигура — зелатор, мог и для солидности предостеречь. Угрожай ему действительно что-либо серьёзное, Бец-Ал-Ел выразился бы яснее. Особенно сейчас.

Луу покосился на короб. Никогда он не слышал, чтобы из шатра зерноторговцев что-нибудь пропадало, но всё-таки то, что он вышел без короба, — не является ли неосторожностью, не на это ли намекал Юниус? С другой стороны, выходить по нужде с товаром — глупо, чушь. Тут-то и пристукнут. Оглушат или совсем… Как повезёт.

В углу мальчишка, верно, сын торговца, взятый отцом для выучки, что-то тихонько бубнил. Луу-Кин прислушался.

«Великий Ти-Мор утверждал, что колыбель людская находилась на блуждающих звёздах, где над твердью Небесной пребывали люди в безвинности, покуда не проникли в их души корыстолюбие и суета. Отягчённые злом, пали одни на землю и теперь живут в страданиях и бесконечных заботах. Другие, чьи тяготы оказались ещё большими, пробили и твердь земную и ушли в её глубины, где во тьме и злобе замышляют погибель миру.

Великий Эн-Эльс, напротив, праматерью человеческой считал земное лоно. Сильные, кроткие и простодушные жили в глубинах люди, но сошёл на них дух гордыни, захотели они возвыситься, и извергла тогда земля строптивых на поверхность, а злейших — и вовсе в небеса, чтобы пребывали они в пустоте, питаясь лишь лунным светом и греясь звёздным жаром…»

Понятно. «Откуда есть пошёл род человеческий». Прилежный школяр готовится к испытанию. Отец обет дал сына по учёной части пустить или просто детей много, на всех дела не хватает.

Он улёгся и, несмотря на предупреждение Юниуса, беззаботно проспал до рассвета.

…Огонь в очаге горел неровно, иссякая; пламя то оживало, приподнимаясь над углями, цепляясь за выгоревший валежник, и тот наливался раскалённым малиновым жаром, то стремительно никло, пряталось, и тогда валежник подёргивало трауром.

Ночь.

Кот, что лежал недвижно в дальнем углу, насторожил уши.

Дверь отворилась без скрипа и стука, лишь волна прохлады всколыхнула покой комнаты.

— Уйди, наступлю. — Хозяйка ногой отшвырнула начавшего ластиться кота, отшвырнула мягко, необидно, но кот понял — нужно годить.

Поставив торбу на скамью, старуха подошла к столу. Лампа, что висела над ним, двенадцатилинейная, с когда-то блестящей, а теперь серой шляпкой-отражателем, осталась незажжённой — света луны, что падал сквозь крохотное окошко, хватало.

Из тумбочки, стоявшей у стены, она вытащила скатерть и одним точным движением расстелила поверх столешницы. Скатерть легла с лёгким шелестом, почти шипением, и лунный луч заискрился в тысячах блестящих чешуек.

На скатерть водружён был шар на подставке, накрытый плотной чёрной тканью.

— Подыши, подыши, — пробормотала старуха, убирая покрывало.

Шар, хрустальный, с голову ребёнка, замерцал в темноте.

— А теперь свеженького. — Она извлекла из торбы кружевное плетение. Паутина или что иное, но она не путалась, не рвалась. Подвешенное к ободу лампы плетение окружило шар, свисая едва не до скатерти.

Коту всё это не нравилось. Он отошёл подальше, к двери, готовый в любую минуту шмыгнуть прочь.