Эрнст Бутин - Лицом к лицу

— Ты станешь мной! — жестко напомнил Юрий Иванович.

— Нет, никогда! — закричал Юра и даже присел, выкинув в стороны крепко сжатые кулаки. — Не буду я вами. Не буду! Ни за что!

Лицо его было таким оскорбленным, таким возмущенно-негодующим, что Юрию Ивановичу стало жалко парня.

— Это сказка про белого бычка. Успокойся, — и хотел положить руку на плечо Юры, но тот отскочил.

— Ненавижу вас! Ненавижу. Вы думаете, с Цыпой справились, так герой? Что я вас сразу зауважал? Черта с два. Я понял. Я все понял, — он засмеялся, точно оскалился. — Это вы сделали, чтобы мне что-то доказать. Ничего вы не доказали. Если я боюсь, то и вы боитесь. Вон как пальцы дрожат… Слабак, неудачник. И вы думаете, я похож на вас? Вот вам! — показал кукиш. — Я никогда не полезу напролом, я знаю, что можно делать, чего нельзя, что можно говорить, а что — нет. Я не дурак, не самоубийца, чтобы подставлять голову из-за пустяков, из-за каких-то там идиотских принципов…

— Да успокойся ты! — Юрий Иванович испугался, что у Юры началась истерика. Шагнул к нему, но тот, почти падая, ринулся, не разбирая дороги, в кусты.

Нашел его Юрий Иванович под огромной разлапистой липой. Нелета, ударяясь в крутой, обрывистый берег, играла желтыми, вылизанными водой корнями, лопотала в ивняке; Юрий Иванович вспомнил, что это было его любимое место в детстве и позже: здесь он готовился к экзаменам, здесь уединялся летом, уверенный, что с противоположного, пляжного, берега выглядит романтически одиноким. Юра сидел, положив подбородок на плотно сдвинутые колени и обхватив руками ноги. В этой позе вид у него был обиженный и несчастный.

С той стороны ему кричали, махали какие-то парни, девушки, вольготно и праздно валявшиеся на песке.

— Это наш класс? — Юрий Иванович узнал белый одуванчик головы Витьки Лазарева, мускулистый торс Леньки Шеломова.

— Ваш, ваш, — буркнул Юра. — Видите, притихли. Вас, соученика бородатого, рассматривают.

— Ты бы сплавал к ним. Нехорошо откалываться, — Юрий Иванович бросил пиджак на траву, уселся рядом. — Извинись, скажи, дядя приехал. Писатель, — он хмыкнул, — фантаст. Одним враньем больше, одним меньше — экая беда.

— Нечего мне там делать. Обойдутся, и я обойдусь, — Юра выпрямился, уперся ладонями в землю, прищурился. — Я хочу вам сказать…

— Не надо, — перебил Юрий Иванович. — Твои мысли, планы, взгляды я хорошо помню. Последние сутки много размышлял над этим, — швырнул окурок в реку, проследил, как он, заплясав на струе, скрылся под берегом. — Не вздумай доказывать что-то. Все равно врать будешь, выкручиваться, себя в лучшем свете выставлять, а это лишнее. Твои раскольниковские да суперменские комплексы у меня вот где, — постучал сжатыми пальцами по лбу, по груди. — А что вышло? — Оттопырил губу, пшикнул презрительно. — Вышло то, что ты видишь.

– И что же мне делать? — глухо спросил Юра и крепко зажмурился.

— Не знаю, — Юрий Иванович лег спиной на пиджак, прикрыл ладонью глаза. — Одно могу сказать: выкинь из головы бредовую дурь о своей исключительности. Ты такой же, как другие… И даже хуже.

— Это все?

— Это главное… Господи, как, оказывается, замечательно — просто жить: не гоняться за химерами, не пыжиться, изображая невесть что, быть самим собой.

Сквозь прищур, слегка раздвинув пальцы, он увидел, как у Юры пренебрежительно дернулись губы, и хотел добавить что-нибудь поучительное: не надо, дескать, понимать примитивно — можно быть самим собой, оставаясь значительной личностью, если активно бороться за возвышенные цели и высокие идеалы, но вовремя удержался. Вспомнил, что сам такую борьбу лишь умело имитировал — а значит, и Юра знает это, — оттого сентенции прозвучат особенно фальшиво и вызовут смех. Да и не хотелось суесловить, умничать: солнце тепло пятнало лицо, руки; пахло сырой землей, прелыми листьями, нагретой кожей пиджака; шелестела вверху листва, бормотала негромко и весело речушка; изредка долетали с того берега смех, крики одноклассников. Юрий Иванович улыбался, пытаясь вспомнить, о чем они ржали на берегу после сегодняшнего последнего экзамена, и не мог — рассказывали, наверно, кто и как дурачил учителей. Впрочем, а был ли Юрка Бодров в этот день с соучениками? Забылось, все забылось… Постепенно и шумы, и гомон стали таять, уплывать куда-то далеко-далеко; Юрий Иванович догадался, что засыпает, хотел встать, но не было ни сил, ни желания: сказались и бессонная ночь, и водка, выпитая сегодня — сегодня? — у Ларисы, и потрясение, испытанное утром, и обед, и Цыпа…

Проснулся он от легкого озноба и неясного ощущения тревоги. Открыл испуганно глаза — солнце уже сползло к горизонту, а в глубине рощи, между деревьями, накапливался еще не плотный, но явственно различимый сумрак. От реки тянуло прохладой, ныл бок, в который уткнулась банка с крабами, онемела затекшая рука. Юрий Иванович пошевелил ею, глянул машинально на часы: 19.00. «Ого, семь вечера! — Он выпрямился, помотал головой, потер ладонями щеки. Сонно огляделся, увидел Юру и ужаснулся. — Батюшки, весь день проспал!»

Юра, набросив на голые плечи куртку, все так же сидел под деревом. Рядом с ним развалился на траве плечистый, широкогрудый, с руками, оплетенными, казалось, одними сухожилиями, Ленька Шеломов. Парни повернули головы, и по застывшим улыбкам Юрий Иванович понял, что они только что мирно и дружно беседовали. Это удивило Юрия Ивановича — Ленька никогда не был его приятелем: Юрий Бодров в упор не видел, не замечал здоровяка и тугодума Шеломова, особенно, когда тот помогал после школы отцу-конюху — возил на лошади дрова, сено, навоз.

— Идиотизм какой. Тоже мне Рип Ван Винкль наоборот! — Юрий Иванович натянуто засмеялся. — Приехал бог весть из какой дали и дрыхну, точно пастушок на лужайке.

Ленька прыснул, сдерживая смех, отвернулся.

— Я не храпел? — смущенно поинтересовался Юрий Иванович.

— Храпели, — желчно подтвердил Юра.

— Извини, брат. Уснул я крепко: защитная реакция на стресс, нечто вроде анабиоза, — и вдруг удивленно ахнул: — Что это у тебя за фонарь?

Юра торопливо прикрыл ладонью левый глаз.

— Ну, я поплыл, — Ленька пружинисто вскочил, сиганул стремительным росчерком в воду.

— Ленька, что ли, врезал? — удивился Юрий Иванович.

— Ну да, еще чего, — обиделся Юра, Посопел, сорвал травку, закусил ее. — Цыпа с кодлой приходил, — пояснил неохотно. — Я на тот берег, к своим, плавал. Гляжу, а здесь, из кустов, — мотнул головой за спину Юрия Ивановича, — Цыпа и вываливается. Ну, я сюда. Витька Лазарев, Ленька — за мной… Гад, свинчаткой, наверно, зацепил. — Он потрогал пальцами щеку, качнул головой, усмехнулся. — Хорошо, что вас эта свора сразу не увидела.

— Да-а, история, — Юрий Иванович обрадовался было, что Юра подрался, но тут же ему стало страшно. Он уже в чайной уловил какое-то странное, двойственное отношение к себе юному и сейчас внезапно понял, осознал его — это было чувство отца к любимому, но не оправдавшему надежды сыну. — Теперь этот дефективный тебе житья не даст.