Владимир Блинов - Поиск-89: Приключения. Фантастика

Наконец Лева нашарил среди камней драгоценный кувшин, отвязал груз и поплыл к берегу. Войдя в домик, он рухнул без сил. Но потом, одолевая изнеможение, поднялся, поставил на плитку чайник. И пожалел о смородиновке, пусть и перестоявшей маленько.

На другой день Лева отправился на электричку, неся под мышкой огромный сверток. Ему мерещилось, что люди с подозрением провожают глазами его самого, а главное, его ношу. Но, естественно, только мерещилось. Мало ли какие диковинные свертки бывают у людей на станции, их и разглядеть-то не успеешь, да и неинтересно.

А в электричке опять навалились сомнения. И по мере приближения к городу эти сомнения все крепли, пока не оформились в конкретный замысел. Лева решил «забыть» кувшин в вагоне и, таким образом, отделаться от него раз и навсегда.

Но уже через пару часов он бегал по вокзалу от одного человека в форменной фуражке к другому, бегал с выпученными от отчаяния глазами. И снова был счастлив, что пропажа благополучно нашлась, что никто не успел открыть пробку.

А потом он оставлял кувшин в трамвае и снова искал его, унижаясь и заискивая перед каждым, от кого могла зависеть судьба драгоценного и ненавистного сосуда. А потом совал свой кувшин в самосвал с мусором, чтобы очень скоро рыться в отбросах с отчаянной решимостью перерыть всю городскую свалку. Но стоило Леве в очередной раз притащить своего мучителя домой и поставить куда-нибудь, поклявшись больше не пытаться от него избавиться, а тем более открыть пробку, как начинали чесаться руки…

И однажды Лева снова поехал в сад, прихватив с собой кувшин. Он выкопал прямо посреди грядок огромную яму, опустил сосуд на дно и принялся торопливо зарывать. А когда совсем зарыл, то уже вполне созрел для того, чтобы, передохнув, снова начать откапывать. Он и начал откапывать, даже и без отдыха. Пот заливал глаза, сердце в груди колотилось, как молот, требуя передышки. А Лева все копал и копал, словно боялся, что кувшин провалится сквозь землю, растворится в ней. Тут его и прихватил инфаркт. Пока прибежали соседи, пока добралась из города «скорая», все было кончено. Люди так и не поняли, чего это сосед так спешил с перекопкой.

Так кувшин и лежит по сей день глубоко в земле. И теперь этим участком владеет совсем другой человек. Он счастлив, потому что еще не знает, какое неведомое диво спрятано под его викторией и облепихой.

Я бы мог указать любознательным заветное место, но прошу хорошо подумать, принесет ли вам счастье эта раскрытая тайна.

В институте онкологии Семен работал уже три года и, несмотря на эксперименты, время от времени проводимые над ним, был доволен судьбой. Как каждый настоящий ученый, он был готов на любые жертвы ради науки. Семеном его прозвали лаборантки, тужась на оригинальность, но Семену нравилась эта кличка, он думал, что его неспроста нарекли человеческим именем.

Семен был невзрачной и довольно грустной дворнягой, но какая-то почти невероятная мутация наградила его интеллектом. В детстве его, бездомного и тощего щенка, подобрал институтский электрик и притащил на работу. Электрика скоро уволили за прогулы, а Семена пристроили в лабораторию и поставили на довольствие.

Очень скоро он освоил человеческий язык, цепкой памятью запомнил кучу латинских слов, если бы устроить экзамен, пес, пожалуй, потянул бы на фельдшера. Для трех лет самообразования — совсем неплохо!

Семен запросто открывал лапой любые задвижки и защелки, гулял ночью по всей лаборатории, пока его не стали запирать на висячий замок. Душа его жаждала полноправного общения с человеком, он не раз делал попытку заговорить, но получался противный вой — язык был непослушным, брал в зубы карандаш — получались непонятные каракули. Он умел считать, но ведь не станешь же лаять сто раз, если в результате какого-нибудь арифметического действия получится сто.

Со временем Семен понял, что, имея интеллект, не менее важно иметь средства для его выражения, но духом не упал и мучительно искал выход. Мозг его работал постоянно и напряженно, Семен почти не спал, мало ел. За это его презрительно называли иногда доходягой, но терпели за понятливость и тихий нрав.

Общаться с другими жителями лаборатории ему было противно. Жившая по соседству смазливая Айна была как будто не прочь познакомиться с ним поближе, но Семен и мысли не допускал, что между ними может случиться любовь на глазах у всех, к тому же он не мог простить Айне ее легкомысленных связей с другими псами.

Его четвероногие собратья время от времени умирали, отдав за науку свое единственное достояние — жизнь. Остальные собаки тоскливо жались по углам, но через полчаса после того, как покойного выносили, обо всем забывали, успокоившись, резвились, ели. А Семен на несколько дней заболевал. «Надо же, какой чувствительный!» — фыркали лаборантки. Такого права за ним почему-то никто не признавал.

И однажды настала очередь Семена. Когда выбирали кандидата на эту участь, не было никаких оснований пожалеть именно его.

Ему не было страшно, когда делали прививку. Он внутренне был готов к этому, но надеялся, что еще успеет найти средство для установления контакта с людьми. Если бы в детстве ему еще больше повезло и он попал бы в другой институт, нейрохирургии например, наверняка этот контакт уже состоялся бы. Но ничего не поделаешь. Спасибо и за то, что его довольно непривлекательная шкурка не досталась живодерам.

Семен внимательно прислушивался к своему организму. Он старался побольше есть, зная, что скоро не сможет этого делать…

Болезнь сперва некоторое время молчала, потом стала отзываться легким недомоганием, появилась одышка. «Как жалко, — с горечью думал Семен, — что мутация не коснулась моего языка, я так много полезного мог бы рассказать людям!» Так уж Семен был устроен: он любил людей по-собачьи. И думал всегда в первую очередь только о них, о их благополучии.

Болезнь развивалась все быстрее. Начавшись в легких, она охватила горло, достала желудок. Наступила непроходимость пищевода, и Семен перестал есть и пить. Но физически он был еще достаточно крепок, сердце работало исправно. Мысленно он заполнял графы в истории своей болезни, начиная с самого первого дня. Это был уникальный документ, но как, как сделать так, чтобы люди смогли его прочитать?! Мысли путались, отвлекала боль, пронизывающая все его существо. Контакта не было, не было…

«Как пригодилась бы сейчас хоть одна инъекция морфия!» — с тоской мечтал Семен. Но облегчение его страданий не входило в задачи эксперимента. Напротив, ставилось целью проследить естественное развитие болезни от начала и до конца.

А муки становились с каждым днем все нестерпимей. Семен тихонько скулил по ночам, нос его был сухим и горячим, бока ввалились, он перестал вставать. И однажды ночью, в один из перерывов между приступами, которые теперь почти не прекращались, Семен понял, что контакта уже не будет. Собрав остатки сил, он поднялся, подошел к миске, куда ежедневно на всякий случай продолжали класть кусочки мяса. Он долго раскладывал эти кусочки на полу клетки, пока не получились слова: «Я больше не могу!» Потом зубами нащупал на передней лапе зачастившую артерию…