Леонид Юзефович - Поиск-83: Приключения. Фантастика

Еще он думал о том, как кончится вечер и они по безлюдным улицам пойдут к театру. Все будет как тогда, и она вспомнит его, узнает и поймет, что если судьба гонит по кругу, это не случайно. Это знак. И может быть, согласится встретиться с ним завтра, послезавтра. «Обычная певичка, — убеждал он себя. — Что ты в ней нашел?» Но сам понимал, что обычной певичкой она могла показаться лишь тому, другому, придумавшему ей это имя. Сердце сжималось от дурацкой обиды за нее, за себя. Это имя было печатью иного мира — обреченного, уходящего, но и загадочного в своей обреченности.

Казароза тронула его за плечо, по-деловому начала что-то объяснять про пантомиму, уверенно показывая, как лучше расставить детей на сцене, вворачивая непонятные театральные словечки, — спокойная красивая женщина, актриса, знающая свое дело, никакой обреченности, и Семченко вдруг подумал, что ей тяжело это диковинное имя, что она изжила его и только ждет человека, который помог бы сбросить эту тяжесть.

Линев сделал ему знак — пора, мол.

— Идемте, сейчас вам выступать. — Семченко взял Казарозу за локоть, повел к сцене.

Навстречу шагнула Альбина Ивановна, спросила, указывая на своих питомцев из «Муравейника»:

— Ну как?

— Нормально. — Семченко посмотрел на нее, словно на стену.

— Вы правду говорите? — просияла Альбина Ивановна. — Так важно знать ваше мнение…

У пианино стоял Кадыр Минибаев, в руках он держал кусок водосточной трубы.

— Чего это? — удивился Семченко. — Рупор, что ли?

— Световой эффект. — Кадыр повернул трубу, и Семченко увидел, что в один ее конец вставлено толстое стекло, обтянутое розовой пленкой. Потом он увидел на полу большую электрическую лампу. Лампа была вроде настольной, но без колпака и сидела на массивной стойке не вертикально, а под углом.

— Твое изобретение? — Семченко осторожно переступил через провод.

— Мое. — Кадыр вставил трубу в зажимы на стойке, закрутил винты.

Казароза с опаской смотрела на этот аппарат, а Семченко уже догадался о его назначении, крикнул в зал:

— Шторы задерните!

Добровольцы, радуясь возможности размяться, кинулись к окнам. Выключили верхний свет, и стало темно, тихо. Казароза склонилась к Семченко — он на корточках сидел у лампы, шепнула:

— Кажется, я вас вспомнила. Вы уговорили меня в казарме спеть, а после домой провожали…

— Каза-арма, — со значением сказал Семченко, и она поняла, улыбнулась. Лица ее он не видел, но угадал — улыбнулась, и это было обещанием счастья.

Кадыр щелкнул выключателем, прямой розовый луч наискось пересек пустое пространство сцены, овалом уперся в лепнину потолочного бордюра.

Розовый луч, Казароза, розовый домик.

Семченко вспомнил, что кирпичи на фасаде Стефановского училища покрыли недавно розовой краской, и от всех этих совпадений тревожно заныло сердце. Все это было не просто так, конечно.

— Зинаида… Казароза, — с оттяжкой после каждого слова объявил Линев. — Романсы на эсперанто!

— Подержите пока. — Она надела на руку Семченко ремешок сумочки, взошла на сцену и остановилась в луче, на окраине розовой дорожки.

Линев тронул клавиши, и она запела:

Тут же все бешено зааплодировали. Семченко победно оглядел зал, подмигнул Вадиму и вдруг увидел лицо Альбины Ивановны, странно не соответствующее общему настроению. Зал тонул в полумраке, но Альбина Ивановна стояла рядом, возле лампы. С другого конца трубы, сквозь отверстие у зажима бил тонкий белый лучик, и в этом лучике лицо ее, круглое и молодое, казалось удлиненным, жестким.

Дождавшись тишины Казароза благодарно кивнула — волосы посеклись в луче — и начала снова:

«Выучила», — с гордостью подумал Семченко, слушая, как старательно выпевает она незнакомые слова, которые в ее устах особенно походили на испанские. Каждое в отдельности она не понимала, но все вместе знала, конечно, чувствовала, где о чем.

«В полдневный зной, в долине Дагестана, с свинцом в груди лежал недвижим я…»

Тепло и чисто звучал ее голос, а за окнами, за пыльными шторами, угасал день, и город затихал на берегах великой реки. Мохом и плесенью зарастали в бревенчатых стенах дырки от пуль, подергивались дымкой воспоминания, ржавели вывески на Торговой улице, наступала ночь. А Семченко смотрел, как шевелятся ее губы, выговаривая чужие, милые слова, и вспоминал лесную ложбину под Глазовом, где год назад и он лежал со свинцом в груди, недвижим. Кто знает, может быть, ей тоже снилась тогда эта ложбина, поросшая медуницей и иван-чаем, струя крови, что чернит гимнастерку.

«…лежал в ложбине той»…

Вдруг — из глубины зала — голос:

— Кому продались, контры?

И выстрел.

Голос Кадыра:

— Свет!

Крики, топот, грохот отшвыриваемых стульев. Еще выстрел. Еще. Свело судорогой щеку, словно пуля пролетела совсем рядом. Тени мелькнули в луче. Семченко зацепил ногой провод, вилка упала на пол, и луч исчез.

Рванули ближнюю штору. Зажглось электричество.

Ванечка метнулся мимо — тонкий, быстрый, лицо серьезное. Потом все заслонилось людьми. Семченко отбросил одного, другого, пробился вперед и замер.

Казароза лежала на спине — рот полуоткрыт, одна рука закинута за голову, юбка задралась, открывая край чулка. Кровь, пузырясь, заливала шею, блузку с ее пуговичками и мережками, пятнами оплывала на отворотах жакетки.

Кто-то наклонился, одернул юбку, прикрыв обнажившуюся выше колена ногу, и только с этим движением Семченко все наконец понял. Стало душно. Он пошарил рукой по груди, ища воротник гимнастерки, но не нашел.

По мостовой, сметая щетками мусор, двигалась уборочная машина. Занятия в школе уже кончились, у крыльца галдела ребятня, старшеклассники курили за углом, и Вадим Аркадьевич понял вдруг, что Семченко-то ушел. Тогда он вернулся в школу, поговорил с Майей Антоновной и выяснил, что Николай Семенович остановился в гостинице «Спутник», в триста четвертом номере, а завтра к шести часам придет в школьный музей на встречу с городскими эсперантистами.

Вадим Аркадьевич заторопился домой. Вдруг Семченко попробует разыскать его через адресный стол? Дома все было прибрано, пыль вытерта, газеты на подоконнике в его комнате сложены стопкой. Невестка любила порядок и прибиралась в квартире ежедневно, при любых обстоятельствах. Иногда казалось, что даже в день его смерти уборка будет проведена по всем правилам.

Вадим Аркадьевич подошел к окну, начал перебирать газеты, выискивая свою. Пока не вышел на пенсию, работал в заводской многотиражке, и газету до сих пор присылали на квартиру, что составляло предмет его гордости, ни сыном, ни невесткой не разделяемой.