Леонид Юзефович - Поиск-83: Приключения. Фантастика

— Больше вы с Алферьевым не встречались?

— Нет. Правда, в апреле я написал ему письмо — все про то же, но ответа не получил.

— А как он вам показался?

— Видите ли, — грустно усмехнулся Линев, — я знал, что он состоит в переписке с ниа Майстро, и невольно смотрел на него по-особому. Уважал заранее. Но поразила одна частность. Если интересуетесь, я расскажу… Там один молодой человек, слепой, как мне сказали, с рождения, читал «Поэму Вавилонской башни» Печенега-Гайдовского. Знаете, разумеется, это произведение. Золотой фонд! Эпос на эсперанто. Теперь оно считается классическим. Может быть, еще не Гомер, но Гесиод наверняка… Так вот, мне не понравилось, как вел себя при этом Алферьев. Он сидел, развалившись в кресле и закинув ногу на ногу. Лицо неподвижное, тяжелое. Полным отсутствием мимики он сам напоминал мне слепого. Но на редкость выразительные движения. Во время чтения он иронически вздернул плечи и покачивал носком платоновского ботинка с таким снисходительным презрением, что ни на одном языке не передашь. То ли это презрение относилось к поэме, то ли к самому чтецу, я не понял. Но тут же Алферьев стал хвалить этого молодого человека. Вообще я заметил, что, обращаясь к своим ученикам, он часто говорил одно, а движениями — как сидел, как поворачивал голову — выражал совсем другое, порой противоположное. А слепые этого не замечали! Я бы еще принял скрытую иронию. У сильных личностей в ней проявляется иногда любовь к более слабым, покровительственное к ним отношение. Но здесь была открытая насмешка. Причем в какой-то степени рассчитанная на меня, единственного зрителя. Он как бы давал мне понять, что способен на большее, нежели учить убогих мелодекламации. И это было неприятно… Я передал свои ощущения?

— Кажется.

— А ведь в этой поэме есть совершенно пронзительные строки, они мало кого оставляют равнодушным. — Линев откинул голову и нараспев начал декламировать: — Бабилоно, Бабилоно! Алта диа доно…

Его седые волосы упали на ворот пиджака, кадык на худой морщинистой шее двигался, как метроном, отмечая ритм.

— Вы, Игнатий Федорович, нынешние идеи Сикорского хорошо знаете? — внезапно спросил Семченко.

— Какие это идеи? — возмутился Линев. — Психология напуганного обывателя.

— Не уверен. По-моему, посылки у него правильные. Он только вывод делает не тот.

— Какой же сделаете вы?

— Просто у себя еще дел хватает. В нашей, как вы говорите, языково-национальной клетке. Да это и не клетка вовсе. Дом…

— Поправляйтесь скорее, — неожиданно сказал Линев. — Вы, видимо, нездоровы… И гоните от себя прочь эти мысли! Они ко всем нам приходят в минуту слабости, но вы гоните. Займитесь регулярной перепиской с каким-нибудь клубом. Чернильницей в беса, как Лютер! — Он сунул Семченко влажную ладошку и быстро пошел по улице прыгающей своей птичьей походкой — сутулый, низенький, белоголовый.

На лошадином воскреснике каждый норовил своего конягу инвалидом представить: и военное ведомство, и гражданское, а о частных лицах и говорить нечего. Но про Глобуса с первого взгляда все было ясно — доходяга. И губкомтрудовец нарядил Вадима возить с пристани мыло: работа легкая и сулящая кое-какие выгоды. Глобусу перепало пощипать травы на речном склоне, а Вадим получил в собственность две темно-коричневые плоские печатки с корявым тиснением бывшей калмыковской фабрики.

Обратно поехал по Монастырской, над взвозом; мимо потянулась кирпичная оградка Успенского девичьего монастыря.

«Почему, думаешь, я пью? — приставал вчера в редакции Осипов. — Почему вообще человек пьет?»

Поводом для этого разговора послужило появление совершенно пьяного доктора Сикорского, который последним усилием воли вскарабкался на второй этаж, положил перед Осиповым несколько исписанных листков и тут же рухнул на стулья, что-то невнятно бормоча про исполненный долг. Через минуту он спал. «Открытое письмо членам клуба «Эсперо». — Осипов вслух прочел заголовок, а дальше стал читать про себя, сокрушенно причмокивая. «Что там?» — спросил Вадим. «Пророчит эсперантизму скорую гибель. — Осипов с жалостью поглядел на запрокинутое бледное лицо Сикорского. — Призывает одуматься, пока не поздно…» Вадим усмехнулся: «Крысы бегут с тонущего корабля!» — «Мальчик мой, — с высоты роста и возраста сказал ему Осипов. — Когда человек выпьет, из него общечеловеческая сущность вопиет! Все пьяницы мира говорят на одном языке. Им эсперанто не нужен, они и без него друг друга понимают. Мычат, молчат, а понимают. Потому что от души к душе… Вот он спит, — Осипов нежно погладил Сикорского по колену, — но я его понимаю…»

А вот Генька Ходырев, тот был принципиальный борец с пьянством. Месяца два назад он переписал всех окрестных пьяниц и разослал им угрожающие письма примерно следующего содержания: будешь напиваться и обижать жену — пиши завещание. Вариации были незначительные. Подписывался Генька так: «Мститель в черном». Кое на кого это предупреждение возымело действие, но лишь до тех пор, пока Генька не попался с поличным. В темноте он засовывал очередное письмо в ящик на воротах и был схвачен на месте преступления неслышно подкравшимся Наденькиным отцом, машинистом Шестаковым. Тот сам частенько закладывал за воротник и, наверное, в ярости покалечил бы Геньку, но Наденька не дала.

Кончилась монастырская оградка, и опять пошли дома — деревянные птицы на наличниках клевали пухлые грозди винограда.

Покачиваясь на сиденье, еще хранившем сладковатый запах калмыковского мыла, Вадим вспомнил слова, вычитанные в брошюре у Семченко — про храм человечеству, который эсперантисты собирались построить не из камня и глины, как строили Вавилонскую башню, а из любви и разума. Что-то пока было не похоже на то! Ему представилась огромная держава, занимающая половину земли, — в ней жили эсперантисты. На другой половине обитали идисты. Между ними велась война — бесконечная, потому что и договориться нельзя, никакого третьего языка нет. В этой раздвоенности была унылая безысходность, и храмы человечеству, воздвигнутые по обе стороны границы, постепенно превращались в новые Вавилонские башни, откуда денно и нощно ведется наблюдение за противником.

Глобус задрал хвост, тугие яблоки шлепнулись на мостовую, и из окраинных степей явились дикие, облаченные в звериные шкуры, бесстрашные последователи пананархиста Гордина, возникшие в результате кесарева сечения. «Беаоб! — кричали они. — Циауб!» И деревянные птицы с наличников поднимались в воздух, не доклевав своего винограда.

Слава богу, что ничего этого не будет!

Семченко вспомнил Линева через много лет, в Лондоне, когда из чистого любопытства побывал на заседании одного тамошнего эсперанто-клуба. Обстановка была деловая, чинная. О братстве, о всеобщем понимании и речи не заходило. Толковали о ссудной кассе, о переводах, и Семченко понял, что их клуб «Эсперо» вовсе не был похож на сотни других разбросанных по миру, к чему Линев по наивности стремился. И не мог быть похож, потому что при всех своих мирового масштаба мечтаниях был, как это ни странно, явлением чисто российским, даже глубинно российским, провинциальным.