Василий Сахаров - Кубанская Конфедерация

Патронов оставалось два рожка, гранат нет, поддержки нет, тяжёлое вооружение ещё в прошлых боях потеряли, и, похоже, нашему славному гвардейскому батальону приходит полный пиндык. Сейчас «индейцы» перекурят, анаша их торкнет, они насваем сверху закинутся, подтянут миномёты, накроют нас огнём, а потом пройдут поверх наших окопов и добьют выживших.

Мля, говорил мне поселковый староста, сиди в родном лесу и не вылезай в большой мир, так нет же, на романтику и приключения меня, долбоноса лесного, потянуло, сбежал из родного села и в армию ушёл. Тогда мне казалось, что всё замечательно, в один из лучших отрядов во всём нашем государстве попал. Да уж, теперь‑то я понимаю, что «попал» реально.

Из блиндажа до меня донёсся рёв комбата, полковника Ерёменко, который в очередной раз по рации общался со штабом нашего экспедиционного корпуса:

— Пидоры! Суки! Попомните моё слово, если я выживу, лично вас, тварей, кончу! Ушлёпки! — На некоторое время его голос стих, но ненадолго. — Чего ты меня лечишь, ге‑не‑рал сраный? Какая на хер позиция, какие фланги? Я тебе нормальным русским языком говорю, что ни справа, ни слева, на несколько километров вокруг никого нет, и мы здесь одни остались. Ты нас подставил, скотина! Да пошёл ты, мудак!

Ерёменко, как никто похожий на медведя, огромный, здоровый мужик под два метра ростом, всклокоченный, в незастёгнутой разгрузке, с АКМом в правой руке, вылетел из блиндажа и присел на пустой ящик рядом с входом.

— Козлы! — выдохнул он, ни к кому конкретно не обращаясь. — Ненавижу! — После этих слов комбат достал из нарукавного кармашка камка смятую пачку сигарет без фильтра, вынул одну скомканную белую бумажную палочку и обратился ко мне: — Саня, дай прикурить.

Приподнявшись, я перекинул ему коробок спичек и спросил:

— Что, Иваныч, плохо наше дело? — Я был фамильярен с полковником, но сейчас это не играло никакой роли.

Полковник прикурил, затянулся во всю мощь своих сильных лёгких, с наслаждением выдохнул и ответил:

— Да, Санёк, дела наши не слишком хороши, но мы ведь — гвардия и, значит, будем стоять насмерть, чтоб им всем пусто было. Ты как, готов к подвигу?

— Ага, — ответил я, а что я ещё мог сказать?

— Вот и правильно, — вновь затягиваясь сигареткой, философски заметил Ерёменко. — Пройдись по окопам, сержант, посмотри, сколько наших бойцов в живых осталось.

— Это я и так знаю, после крайней атаки считал — сорок два солдата и два сержанта.

— А кто второй сержант?

— Исмаил‑ага.

Ерёменко швырнул бычок в стенку траншеи, и он, ударившись о земляной откос, сыпанул искрами и упал ему под ноги. Комбат тоскливо вздохнул и сказал:

— Получается, Сашко, что ты теперь мой зам.

— Это так важно, командир?

— Командная цепь всегда важна. — Он приподнялся, выглянул из нашего укрытия и добавил: — Всё, сержант, «индейцы» миномёты на высотку вытягивают, и у нас осталось десять минут.

— Десять минут, — я в задумчивости посмотрел на небо, — это неплохо.

Комбат прикурил ещё одну сигаретку, сплюнул с губы прилипший табак и вслед за мной задумчиво посмотрел на синее небо, которому было безразлично, сдохнем мы сегодня здесь или останемся жить. Затянувшись, он спросил:

— Что думаешь, сержант, есть там наверху кто‑то, кто примет наши души в некий рай?

— Без понятия, Иваныч, никогда всерьёз не размышлял над этой темой.

— Ну да, конечно, ты молодой ещё. — Он усмехнулся и спросил: — А помнишь, как ты к нам попал?

— Помню, — улыбка растянула мои пересохшие губы, — такое надолго запоминается.

— Хорошее время было.

Ответить Ерёменко я не успел, так как нам стало не до разговоров. В воздухе противно завыли мины, мы спрятались в блиндаж, а смертоносный груз, посылаемый «индейцами», падал на наши позиции и перепахивал землю. В блиндаже нас сидело трое: комбат, связист Костик Свиридов и я. Мы надеялись, что сможем переждать время огневого налёта в укрытии, а после этого принять бой с «индейцами» и ещё какое‑то время подёргаться, но надежды наши не оправдались. В хлипкие перекрытия блиндажа сверху ударила начинённая взрывчаткой мина, и последнее, что я почувствовал в тот день, была непомерная тяжесть земли, обрушившейся на мою спину.

Бежал я долго, и лёгкие уже отказывались прогонять через себя воздух, лицо было исцарапано ветками, а полушубок измазан в болотной грязи и изорван сразу в нескольких местах. Хотелось упасть на покрытую первым снежком землю, ухватить прохладу в ладони, размазать эту смесь по лицу и хотя бы таким способом остудить его, горящее от прилившей к щекам крови. Нет, останавливаться было нельзя, и, превозмогая усталость, пересиливая слабость тела, я заставлял себя переставлять ноги и бежать.

Позавчера мне исполнилось семнадцать лет, и, по меркам родного государства, я стал совершеннолетним. Празднование этого события у меня, сироты, пять лет назад оставшегося без родителей и проживающего на попечении общины, в батраках у старосты, выглядело вполне обычно: распитие самогона на конюшне с товарищами, такими же, как и я, временно подневольными работягами, и здоровый сон. В общем, день как день и прошёл он вполне предсказуемо. Мой последний день в родном посёлке Лесном, который расположился в лесах неподалёку от хребта Пшаф с одной стороны и городом Горячий Ключ с другой.

Ситуация вышла из‑под контроля около полуночи, когда ко мне в каморку проникла Верка, младшая дочка старосты, крепкая двадцатилетняя деваха, весьма разгульного образа жизни, которую батя никак не мог пристроить замуж. Не сказать, чтоб она была страшненькая или имела какой‑то физический недостаток, врать не буду. На вид Верка вполне нормальная и довольно симпатичная девушка, вот только мужиков любила сверх всякой меры, и, наверное, не было в нашем посёлке такого представителя сильного пола, с которым развесёлая Старостина дочка не провела бы ночь. Хм, видать, пришла и моя очередь.

Не зажигая восковой свечи, стоящей в изголовье моего топчанчика, Верка скинула с себя шерстяное платье и залезла ко мне под одеяло. Тело её было жарким, хотелось обхватить его руками и мять, прикасаться ладонями ко всем манящим выпуклостям, но было как‑то боязно. Впрочем, девушка полностью взяла инициативу на себя, и у нас всё сладилось очень даже удачно, три раза подряд.

Уснули мы в обнимку, а когда рано утром я проснулся, то обнаружил, что надо мной нависают четыре бородатых лица. Одно лицо принадлежало старосте Никите, крепкому дяде с мощными кулаками, местному корольку, а три других — его амбалистым сыновьям: Семёну, Игнату и Петру.