Игорь Росоховатский - Стрелки часов

И теперь он отнюдь не был молчаливым. А в центре этой троицы, усердно опекаемая нашими кавалерами, легко скользила на лыжах раскрасневшаяся новенькая. Она едва касалась палками снега и сразу резко набирала скорость. Как только я увидел ее, понял: это она сманила из лаборатории ребят. Витю и Нолика ей не пришлось упрашивать, но Петр... Я вспомнил все: жалобный звон стекла, разбитые "люсьены", чересчур быструю и неслышную походку. Холодная ярость закипала во мне. Ну погоди же! Я оттолкнулся палками, стрелой промчался по склону, тормознул левой лыжей, круто повернул, взбивая снежную пыль, и оказался перед ними. С лица Нолика еще сбегало игривое выражение. Петр еще растягивал рот в улыбке, сразу ставшей жалкой, а Витя, опомнившийся первым, уже забормотал: - Мы закончили работу и решили показать ей город- она недавно приехала из Баку. Знаете, в Баку, оказывается... Он долго молол вздор, пытаясь заинтересовать меня. Я молчал. Почувствовал на шее теплое дыхание. Это подъехал Юра и теперь стоял за моей спиной, как статуя. Нолик проговорил гнусаво: - А вы здорово катаетесь на лыжах. Ей-богу! Больше ничего он придумать не мог. Брови Петра, казалось, сейчас наползут одна на другую. И только новенькая посмотрела на меня широко расставленными ясными глазами, посмотрела так, словно ничего не случилось, и проговорила кокетливым голосом, играя маленькую девочку: - Я одна виновата, я их подбила. Она пыталась навязать мне решение. Как будто если она пожелала прокатиться в их компании, то само собой разумеется, что они не посмели ей отказать. Она, кажется, не сомневалась и в том, что я признаю зто. И тогда я молча развернул лыжи, а за мной и Юра и быстро поехал дальше, вниз по склону, оставляя их в неведении насчет завтра, со злой радостью предвкушая, что они передумают, пока завтра наступит. Я признался себе, что не поступил бы так жестоко с ребятами, если бы не она...

*

На другой день с утра меня вызвал директор. - Только не нужно поздравлять,- предупредил он, морщась.- Мне все-таки придется перейти в министерство. Кстати, я вас тоже не поздравляю. Вам придется запять мое место. Я подумал о начатой работе, потом о разных собраниях, заседаниях, сессиях, о том, что к директору приходят руководители лабораторий, старшие и младшие научные сотрудники, представители других ведомств, учреждений; что его вызывает начальство и все что-то просят, требуют, приказывают; что ему самому нужно приказывать и притворяться, будто он точно знает, как следует поступить в том или ином случае, пока он не привыкнет к мысли, что и на самом деле знает это; вспомнил о том каменном грузе, который называется ответственностью. Мне стало невесело. Зато Юра обрадовался. - Теперь ты сможешь подключить к нашей работе еще пяток лабораторий,сказал он беззаботно.- Мы учтем и гормональный баланс... Я грустно смотрел на него, и предсмертная фраза Цезаря, обращенная к Бруту, застряла в моей памяти. Мне пришлось сесть в директорское кресло и вкусить, каково было моему предшественнику. Впрочем, мне приходилось еще тяжелей, так как я руководил людьми, с которыми раньше сталкивался в ожесточенных спорах на сессиях и заседаниях Ученого совета. Очень трудно было приучать их к мысли, что теперь последнее слово там, где это касается работ института, остается за мной. И я впервые почувствовал тяжесть фразы, раньше бывшей для меня абстракцией: "взвалить на плечи ответственность". Примерно через две недели моего директорства Юра задал мне сакраментальный вопрос: - Можно начинать? Он смотрел на меня выжидающе, его губы готовы были изогнуться и в радостной и в язвительной улыбке. Я прекрасно знал, о чем он спрашивает, но на всякий случай спросил: - Как ты себе это представляешь? - Брось придуриваться! - небрежно проговорил Юра.- Я имею в виду подключение к нашей работе Степ Степаныча. Степан Степанович Цуркало заведовал лабораторией эндокринологии. - Но он выполняет сейчас срочное задание,- возразил я. Юрин взгляд стад насмешливым, оттопыренные уши задвигались от сдерживаемых эмоций. - Собственно говоря, чему тут удивляться? - раздумчиво спросил он, обращаясь к самому себе с таким видом, будто разоблачил лучшего друга и окончательно разуверился в людях. Я знал, что он думает: "Когда человек становится директором, он перестает быть..." и так далее. В тот же день я вызвал Степ Степаныча. Он опустился в кресло напротив меня, грузный, важный, подавляющий своей внешностью: гривой волос над мощным лбом, бровями, похожими на две изогнутые рыжие гусеницы, подбородком, выдвинутым вперед, как форштевень корабля. Его уважали и побаивались. Я не знал, как приступить к делу, и начал издалека, словно хотел услышать от него, какое значение имеет борьба со старостью. Степ Степаныч сначала внимательно слушал меня, потом рыжие гусеницы грозно вздыбились на переносице. - Так вы хотите навязать мне участие в той работе? Если не ошибаюсь, вы начали ее, еще не будучи директором? - Последние слова он подчеркнул для большей ясности. - Ну почему же навязать? - Я почувствовал, как мои щеки и уши начинают гореть.- Если не хотите... - Черт с вами, нагружайте! - рявкнул Степ Степаныч, словно делал мне величайшее одолжение. Он старался не выдать своей заинтересованности. Я понял это и решил поиграть с ним: - Впрочем, вы в самом деле очень заняты... Он нетерпеливо двинул тяжелыми плечами грузчика: - Но я же сказал "черт с вами!". Какое вам дело до всего остального? Выкладывайте, что я должен делать. Мы посмотрели друг на друга и расхохотались. Я почувствовал, что контакт налаживается. - О гипотезе "секундных, минутных и часовых стрелок" вы знаете,- сказал я.- Не укладывается в эту гипотезу период относительного равновесия: тридцать - сорок пять лет. Здесь механизм часов должен бы действовать через гормональный баланс, который может служить замедлителем. В общем, проблема сводится к тому, что время организма течет неравномерно не из-за самого механизма часов, а из-за других факторов, воздействующих на него. Нужно определить, что это за факторы. Вот тут вы и могли бы помочь. Я развернул перед ним листы с графиками и формулами. - Возьмите их с собой. Посмотрите, выпишите, что нужно, потом отдадите. - Что с вами поделаешь! - покровительственным тоном завел он старую песню, но сразу спохватился, собрал бумаги и выплыл из кабинета, как фрегат из гавани. Едва дверь закрылась, как в нее постучали. Я сказал: - Войдите. Передо мной возникла новенькая. Ее глаза зло щурились, как будто видели живую мишень в прорези прицела. - Меня выгоняют из лаборатории! - сказала она с таким видом, словно я должен был вознегодовать или, по крайней мере, удивиться. - Ну и что же? - спросил я. - Это несправедливо! Ведь не выгоняют же Нолика! Я посмотрел ей в глаза. Они были серьезны и полны гордого негодования. В повороте головы угадывалась напряженность и готовность драться. В конце концов, она была права. - И потом, у меня еще не закончился испытательный срок. - Несколько дней вам ничего не дадут,- проговорил я, и ложбинка на ее переносице обозначилась явственней, а подбородок задрожал.- Если хотите, переведем вас в отдел систематики. Там неплохо, спокойно.- Я не переносил женских слез. - И почти нет стеклянной посуды? Она еще пыталась шутить, и это меня тронуло. - Пойдете в Вычислительный? Я спохватился, но слишком поздно. Предложение уже назад не взять. То, что я ей предлагал, было во много раз больше, чем она заслуживала, перспективнее, чем работа на микротоме. - Я бы не хотела уходить из лаборатории,- призналась она. - Но почему? - Я подумал о Петре Авдюхове. Она проговорила виновато: - Мне нравится работа. - Микротом? - Вообще вся проблема. Смелая, даже дерзкая. Может быть, она знала, чем подкупить меня, но цели своей она достигла. Я даже не смог сдержать довольной улыбки. И, когда она уходила, я невольно посмотрел ей вслед, еще раз отметил устремленность ее неслышной походки. Я тогда подумал именно этим словом - не "стремительность", а "устремленность". Почему?

Читать дальше