Айзек Азимов - Камешек в небе. Звезды как пыль

— Нет, — сказал Шварц, — это вы послушайте. Зачем мне выходить отсюда? Где я окажусь? По-прежнему в этом мертвом доме. Я хочу домой, но я не могу пойти домой. Я хочу к моим людям, в мой мир, но не могу пойти к ним. И я хочу умереть.

— Но речь еще идет и о Галактике, Шварц. Мы не можем думать только о себе.

— Не могу? Почему же? Почему я должен заботиться о вашей Галактике? Я надеюсь, что ваша Галактика умрет. Я знаю, что планирует совершить Земля, и я доволен. Эта молодая леди раньше сказала, что выбрала свою сторону. Что ж, я тоже выбрал свою сторону, и моей стороной является Земля.

— Что?

— Почему бы и нет? Ведь я же землянин!

Прошел час с тех пор, как Алварден впервые очнулся от бессознательного состояния и обнаружил себя распростертым наподобие куска говядины в ожидании ножа. И ничего не произошло. Ничего, кроме лихорадочного беспокойного разговора, невыносимо убивающего, невыносимо тянущего время.

И никаких результатов. Он сознавал это. Врать, заведомо беспомощно, абсолютно отказавшись от своего достоинства, хотя бы даже перед лицом опасности, означало выказать столь же ошеломляющую слабость. Не нужно об этом думать, иначе, когда действительно сюда придут, он не сможет собраться с силами, чтобы бросить им вызов.

Нужно было нарушить молчание. И Алварден сказал:

— Я думаю, это место может кишеть подслушивающими устройствами. Мы должны меньше говорить.

— Нет. — Голос Шварца звучал безжизненно. — Никто не подслушивает.

Археолог едва не сказал машинально:

— Откуда вам известно? — но промолчал.

Надо же, чтобы могла существовать такая сила! И не для него, а для человека из прошлого, который называет себя землянином и хочет умереть!

Когда он смотрел вверх, ему была видна только часть потолка. Повернувшись, он мог даже видеть острый профиль Шента, с другой стороны — гладкую стену. Если ему удавалось на мгновение приподнять голову, перед ним возникало бледное измученное лицо Полы.

Иногда в его мозгу возникала мысль о том, что он — гражданин Империи, Империи звезд, существует особо острая несправедливость в том, что именно его подвергли заключению, особенно острая нечистоплотность в том факте, что он дозволил землянам сделать это с собой.

Но и это ушло.

Его можно было бы положить рядом с Полой… Нет, так лучше. Сейчас на него лучше не смотреть.

— Бел? — Это дрожащее слово распалось на звуки, странно сладострастные для уха Алвардена, чужие в водовороте грядущей смерти.

— Да, Пола?

— Вы думаете, они уже скоро придут?

— Может быть, и нет, дорогая… Как плохо. Мы потеряли два месяца, ведь правда?

— Это моя вина, — прошептала она. — Моя вина. Но мы могли бы выкроить хотя бы несколько последних минут. Это так… необходимо.

Алварден не смог ответить. Разум его походил на водоворот, крутящийся и беспомощный. Было ли это воображение, или он действительно ощутил твердость пластика, на котором лежал? Как долго длится состояние парализованности? Шварц должен прийти на помощь. Он попытался проследить его мысли, но знал, что это бесполезно.

Он сказал:

— Шварц…

Шварц лежал столь же беспомощный, как и остальные, но в добавление к этому имелось и великолепное усовершенствование к его страданиям. Вместо одного у него было четыре Разума.

Будь он один, он мог бы одержать верх над собственными сомнениями и добиться покоя и примирения со смертью, но эти трое возбуждали в нем остатки той любви к жизни, которая совсем недавно — два или три дня назад — заставила его броситься прочь от фермы. Но как он мог сделать это теперь? С несчастным жалким ужасом перед смертью, что как завеса затемняла сознание Шента, с сильной болью и бунтарством острого живого Разума Алвардена, с глубоким разочарованием молодой девушки.

Ему следовало бы упразднить собственный Разум. Почему он должен знать о страданиях других? У него была собственная, прожитая им жизнь, и собственная смерть, которой он умрет.

Но они не оставляли его, заявляли о себе мягко, но настойчиво, проникая через все каналы мозга.

И Алварден сказал:

— Шварц. — И Шварц знал, что они хотят от него. Они хотят, чтобы он их спас. Почему он должен? Почему?

— Шварц, — повторил Алварден настойчиво, — вы можете стать героем. Вам не за что умирать — не за тех же людей, там, наверху.

Но Шварц напрягал память, беспомощно цепляясь за нее.

Но заговорил он медленно и сдержанно.

— Да, я мог бы стать героем — и предателем. Меня хотят убить те люди, наверху. Называйте их людьми, но это касается только вашего языка, Разум ваш называет их как-то по-другому, и я не могу точно сказать, но это низко. И не потому, что они низки, а потому, что они земляне.

— Это ложь, — последовал горячий ответ.

— Это не ложь, — послышалось столь же горячее возражение, — и это известно каждому. Меня хотят убить — да, но это потому, что они думают, будто я — один из ваших людей, способных приговорить целую планету к презрению, медленно душить ее вашим непереносимым превосходством. Так защищайтесь же сами от тех червей, которые каким-то образом смогли превратиться в угрозу для богоподобных сверхправителей. И не просите помощи одного из них.

— Вы говорите, как энлот, — сказал Алварден с изумлением. — Почему? Разве вы пострадали? Вы ведь были членом большой независимой планеты, как вы сказали. Вы были землянином, когда Земля была единственной планетой, единственной носительницей разума. Вы — один из нас, человек, один из правящих. Почему вы уподобляете себя жалким потомкам? Это — не та планета, какой вы ее помните. Моя планета гораздо больше походит на старую Землю, чем этот больной мир.

Шварц засмеялся.

— Я — один из правителей, говорите? Нет, так продолжать нельзя. Давайте лучше поговорим о вас. Вы прекрасный образец продукта Галактики. Вы терпимы и удивительно великодушны, и вы восхищаетесь собой, потому что держитесь с Шентом, как с равным. Но под всем этим и даже не так глубоко, потому что я ясно читаю это в вашем разуме, с ним вам не по себе. Вам не нравится, как он говорит, как он смотрит, он сам, несмотря даже на то, что он предлагает предать Землю… Да, вы недавно целовали земную девушку, а потом смотрели на этот поступок как на проявление слабости. Вы стыдитесь его…

— Клянусь звездами, я не… Пола, — с отчаянием сказал он, — не верьте ему, не слушайте его.

Пола спокойно проговорила:

— Не нужно отрицать очевидное, не нужно чувствовать себя несчастным, Бел. Он смотрел глубоко вниз, опускаясь к самому вашему детству. То же самое он мог бы увидеть, если бы заглянул в меня. И то же самое он увидел бы, если бы мог заглянуть в себя столь же неделикатным образом, каким разглядывает нас.