Джек Скиллингстед - «Если», 2008 № 10

— Все равно мы вас убьем, — сказал Фома. — Вы трусы. Вы бьете в спину.

— Мы воевали храбро, — рубиновый глаз серебряной рыбки блеснул красной искрой. — Мы стояли лицом к лицу. Против ваших ружей. Мы знали честь. Но вы превратили нас в трусов.

— Вы всегда были трусами, — сказал Фома.

— Вы сделали это, — настаивал кэлпи. — Вы убили наших бардов. — Мы стояли гордо. Мы воевали смело. Барды слагали о нас песни. И мы воевали так, чтобы песни о нас были не стыдные. Чтобы никто потом не мог петь о том, что такой-то из рода такого-то струсил. Но бардов не стало, и нам стало все равно.

— Так вам и надо. Так и надо вашим бардам.

— Вы не соблюдали правила войны. Бардов нельзя убивать. Они неприкосновенны. Но кто-то надоумил вас. Кто-то догадался стрелять в бардов. Охотиться на бардов. Барды не прятались. Их было легко убивать.

— Мне нет дела до ваших вонючих бардов, — сказал Фома.

— Ты не важен, — сказал кэлпи, — барды важны.

Фома вдруг заплакал. Ему было очень стыдно, но он ничего не мог с собой поделать.

— Отпустите меня, — всхлипнул он, размазывая слезы, — пожалуйста. Что вам стоит? Скажете, что я убежал…

— Вы нашли гнездо бардов в Дельте. Вы выжгли его с воздуха, — твердил свое кэлпи. — Больше не осталось бардов. Теперь мы воюем, как вы — подло.

— Мы не воюем подло, — возразил Фома и поскреб ложкой по дну котелка. Оказывается, он сожрал все эту их вонючую, еду. И даже не заметил.

— У вас нет правил войны, — сказал кэлпи, — у вас нет чести. Но иногда… — Он задумался. — Иногда вы поете песни. Я сам это слышал. Вы поете песни.

Когда Фоме было семь, кэлпи перебили охрану и подорвали цистерны с нефтью..

Фома проснулся посреди ночи, потому что за окном было светло. Багровый колеблющийся свет заливал комнату, простыни на постели казались красными. Далеко за домами горел огонь, что-то бухало, выла сирена, перекрывая дальние людские крики. Фома слез с кровати и подошел к окну: там, вдалеке, черные деревья, крыши домов и наблюдательные вышки четко вырисовывались на фоне яркого разноцветного пламени.

— Мама, что это?

— Отойди, — тут же сказала мама, но не дождавшись, когда он послушается, подбежала, схватила его и оттащила от окна. — Ты можешь пораниться осколками.

— Окно разобьется? — поинтересовался Фома деловито.

— Не знаю, — мама повернулась к отцу, который уже натягивал куртку.

— Что случилось? — спросила она. Голос у нее стал тоненький, как у девочки.

— Похоже, горят цистерны, — сказал отец. — Цистерны с нефтью.

— Кэлпи?

— Может быть.

— Но это же совсем рядом! Как они ухитрились пробраться?

— Кэлпи не дурачки. И они гораздо хитрее, чем о них думают. Они больше не ложатся грудью на пулеметы, как раньше. А мы-то бросили все на охрану новой буровой установки! К ней-то легче подобраться; она в нескольких километрах от Территорий. А они взяли и подорвали цистерны, завтра должен был прилететь грузовоз с Суши, ну, вот…

— А если они вот так… нападут на школу или больницу?

— Зачем? — спросил отец.

— Ну… это же нелюди. Кто может знать, что у них на уме.

— Кэлпи, конечно, не люди, — согласился отец. — Именно поэтому они ничего не делают просто так. Не волнуйся, они не нападут на школу. Никогда. Зачем им это?

— Откуда ты знаешь?

— Я верю специалистам. Кому же еще верить? — он горько усмехнулся, потом сказал: — Ну, ладно, — торопливо поцеловал маму и ушел. А Фоме мама велела вернуться в кровать. Сама она осталась в комнате с ним, но на кровать не села, а продолжала ходить взад-вперед, сжимая руки. То подойдет к окну, то к двери. Так и ходила, Фома уже задремал, а все равно слышал сквозь сон ее шаги. Скрип половиц вторил им.

Во сне Фома смутно видел клубящиеся тучи огня и черных людей, которые, суетясь, как муравьи, разворачивали брезентовый рукав…

Отец вернулся под утро, от него остро пахло гарью, куртка сделалась черной, а лицо черно-красным.

— Я вызову врача, — испуганно сказала мама.

— Врачам сейчас есть чем заняться, — отмахнулся отец.

— Это и вправду кэлпи? — шепотом спросила мать.

Отец устало кивнул и начал стаскивать куртку, при этом досадливо морщась.

— Сволочи. Никого не жалеют. Ни себя. Ни нас.

Мама то ли вздохнула, то ли всхлипнула.

— Что им от нас надо? Почему не оставят нас в покое?

— Это конкуренция, — пояснил отец, — за пространство и за ресурсы. Сначала проигрывали мы, но потом на Суше разработали толковую стратегию, и стали проигрывать они. Но остановиться они не в силах.

— Что же они, — шепотом спросила мама, — так и не успокоятся, пока не…

— Скорее, наоборот, — сказал отец. — После войны их и осталось-то всего ничего. Это они от бессилия.

«Вырасту и убью всех кэлпи», — подумал Фома. Он представил себе, как с настороженным оружием пробирается болотами, где в тине ворочаются огромные рыбы, как уходят вверх частоколы тростника, оставляя лишь узкую синюю полоску неба, и где-то там, в плавнях, на заросших островках, скрываются злобные зеленокожие твари, но он, Фома, сильный и смелый, и у него верные боевые друзья.

Мать звякала чем-то, вполголоса переговариваясь с отцом, пахло спиртом и дегтярной мазью, но Фома уже не слышал — он плыл на легком катере по темной воде, урчал мотор, и плавни смыкались над его головой.

Он вздрогнул и проснулся.

От прогоревшего костра тянуло кисловатым дымом, листва была черной, а небо — густо-синим; а ведь дома из окна ночное небо казалось черным, а листва — зеленой. Крупные звезды сияли разноцветными огнями, а раньше он думал, они все одинаковые — белые и холодные.

Он пошевелился на жестком ворохе сухих стеблей тростника. Тело зудело от укусов песчаных блох, правое запястье охватывала причудливо вывязанная петля, веревка другим концом прикреплялась к запястью одного из кэлпи. Сейчас она натянулась и дергалась туда-сюда. Оттого Фома и проснулся.

В сумраке меж черных стволов сновали высокие гибкие фигуры.

Он нагнулся и попытался зубами ослабить узел. Веревка была гладкая и скользкая, как змея.

Кэлпи повел рукой, и Фома нырнул к нему головой вперед.

— Сиди тихо, — велел кэлпи и прижал ладонью макушку Фомы, так что тот пригнулся, больно ударившись носом о собственное колено.

Фома, не сдержавшись, ойкнул, и кэлпи ладонью лениво ударил его по шее. Получилось очень больно.

— Пусти, гад, — сказал Фома и дернул веревку.

Тогда кэлпи еще раз ударил его. Фома сглотнул слезы; боль не главное, главное — унижение. Его били сверстники в школе, но ни разу — взрослые. Ну, отец иногда мог дать ему подзатыльник. Кэлпи посягал на то, что раньше принадлежало только отцу — на право хорошенько стукнуть его, Фому.

— Мы положили четверых, — прошипел кэлпи, — из-за тебя… только попробуй пикнуть, ты, маленькое бледное дерьмо.