Морис Ренар - Доктор Лерн, полубог

Я постучал в правый аквариум. Ничего не зашевелилось.

Было совершенно ясно: это разделение полипов на две части давало мне возможность легче усвоить себе ту разницу, которая в них заложена, ту, которая, соединяя животное с растением, роднит человека с травой. Эти существа были подобраны так, что находившиеся в левом аквариуме — активные — были на нижней ступени лестницы; находившиеся в правом — неподвижные — были на верхушке своей лестницы: одни начинали становиться животными, другие кончали быть растениями.

Итак, воображаемая бездна, которая, казалось бы, разделяет эти две антитезы, сводится к незначительным, почти незаметным изменениям в структуре, к различию, которое меньше поражает, чем несходство волка с лисицей, а между тем, ведь они двойники, братья.

И вот эту минимальную величину, это различие, которое создавало между ними, по твердому убеждению всех без исключения ученых, непроницаемую стену, потому что оно отделяло неподвижность от произвольного движения, Л е р н у н и ч т о ж и л.

В бассейне, стоявшем в глубине, обе породы б ы л и п ри в и ты о дн а к д р угой. Я заметил там студенистый листочек из породы неподвижных, привитый к подвижной ножке — и т е п е р ь л и с т о ч е к т о ж е дв и га лс я сам о сто я те л ьн о. Привитые приобретали свойства тех растений, к которым их прививали: неподвижные, всасывая живительный сок, начинали двигаться, а деятельность двигавшихся парализовалась от проникновения в них сока неподвижных.

Я бы охотно подробно осмотрел все применения этого нового принципа, но какая-то медуза, прикрепленная чуть не сотней повязок к морской водоросли, стала отчаянно биться о стекло, и я отвернулся с отвращением. Эта последняя стадия прививок, сопряженная с такими мучениями, была, на мой взгляд, лишним доказательством профанации, и я стал искать в голубых сумерках другое, менее тяжелое зрелище.

Набор профессора был разложен в строгом порядке. На этажерке была расставлена целая аптека. На четырех столах, сделанных из стекла, расставленных вперемешку с аквариумами, расположились ножички и пинцеты мучительства.

Нет! Лерн не имел права!.. Это было так же гнусно, как убийство, даже больше… И эти отвратительные упражнения и опыты над девственной природой были, одновременно, ужасным убийством и омерзительным насилием.

В то время, как я предавался этому вполне законному припадку ярости, раздался шум — я услышал стук.

Я убежден, что после моей смерти, в аду мне не придумают большего мучения, как этот пустячный шум, как будто от ударов маленьким молотком по чему-то твердому.

В течение секунды я испытывал такое ощущение, точно все мои нервы обнажились. Кто-то стучал!

Одним прыжком я очутился в круглом здании; лицо мое было, должно быть, ужасно, потому что инстинктивно, из боязни встретиться с врагом, я придал ему ужасное выражение.

На пороге никого. В парке — тоже. Я вернулся обратно.

Шум возобновился… Он доносился из неисследованного еще крыла здания… Потеряв голову, я бросился туда, не отдавая себе отчета в безрассудстве своего поступка, рискуя столкнуться лицом к лицу с опасностью; я был до того возбужден, что стукнулся головой о дверь, открывая ее с разбега.

До этого припадка довело меня состояние моих нервов и безумная усталость; и до сегодняшнего дня я не могу решить вопроса, не галлюцинировал ли я и не казались ли мне предметы более странными, чем они были на самом деле.

В третьем зале царил яркий свет, и, благодаря этому, мои подозрения о присутствии постороннего человека рассеялись. На конторке я увидел клетку, которая вертелась во все стороны из-за отчаянно метавшейся в ней крысы. Когда крыса подпрыгивала, вместе с ней подпрыгивала и западня — вот причина стука. Увидев меня, грызун остановился. Я не обратил внимания на это обстоятельство.

В этом зале было меньше порядка, чем в предыдущих — она производила впечатление теплицы, за которой не особенно тщательно ухаживали. Но разбросанные в беспорядке, перепачканные полотенца, невытертые ланцеты, не опорожненные пробирки, все это указывало на неоконченную работу, которая была временно приостановлена, и могло служить оправданием того, что эта комната производила впечатление меньшего порядка.

Я продолжал свое следствие.

Первые два свидетеля, попавшиеся мне на глаза, дали мне немного материала. Это оказались два скромных растения, мирно стоявшие в своих фаянсовых горшках. Я позабыл их латинские названия, оканчивавшиеся на um, или на us, о чем я теперь очень жалею, потому что указание на эти названия придало бы моему ратеказу больше авторитетности и научности. Но кому могло бы придти в голову запоминать латинские названия шильника или кроличьего уха?

Правда, что первый был очень длинной и стройной породы. Что же касается второго, то он ничем не выделялся и, подобно всем своим сородичам, довольно недурно имитировал — очень удачная подделка, которой они обязаны своим названием — дюжину ушных раковин. Два его волосистых, серебристого цвета листика, точно так же, как и один из стеблей шильника, одевали браслеты-бандажи из белого полотна, на которых местами были видны темные пятна (по-видимому, от смолы).

Я вздохнул с облегчением. «Прекрасно, — подумал я, — Лерн сделал им прививки. Это просто повторение того же, что я уже открыл, или, вернее, это один из первых опытов, робкий и простой, даже, если я не ошибаюсь, неудачный, — путь, по которому он шел, чтобы добиться тех результатов, которые находятся в круглом здании. Чтобы проследить его опыт последовательно, мне следовало бы начать с этой комнаты, потом перейти в рай, помещающийся в центре, и оттуда уже направиться к полипам. Покорнейше благодарю! Слава Богу, я уже видел самое худшее».

Так я думал, как вдруг увидел, что стебель шилышка начал извиваться, как червяк.

В то же время за конторкой подпрыгнула какая-то масса серого цвета, с отливом, чем выдала свое присутствие. Там, в луже крови, лежал кролик серебристо-серого цвета. Он только что издох, и н а м е с т е, г д е д о л ж н ы б ы л и н а х о д и т ь с я е г о у ш и, у н е г о б ы л и д в е к р о в ав ы е д ы р ы.

Предчувствие истины заставило меня облиться холодным потом. Тогда я решился прикоснуться к волосатому растению. Ощупав оба перевязанных листика, которые были так похожи на уши, я почувствовал, что они т е п л ы н а о щ у п ь и т р е п е щ у т.

Чувство ужаса отбросило меня к конторке. Судорожно сжатая от отвращения рука отталкивала от себя воспоминание о прикосновении, точно я прикоснулся бы к какому-нибудь омерзительному пауку; с размаху я толкнул рукой мышеловку, и она упала.

Перепуганная крыса снова запрыгала в клетке, бросаясь на прутья, кусала их и завертелась, точно одержимая бесом… Мои, вылезавшие из орбит, глаза беспрестанно переходили с шильника на крысу, с этого, все время извивавшегося, к а к т о н к и й, ч е р н ы й у ж, стебля к этой крысе, у к о т о р о й н е б ы л о б о л ь ш е х в о с т а…