Вячеслав Рыбаков - Доверие

Родные, замечательные, ну подождите еще месяц. Я попрошу его вернуться, мы сядем друг напротив друга и все спокойно обсудим. Совсем все, клянусь вам. Совсем все.

ЧАРИ

- Ой, да брось ты дурить, - проговорил Аскольд почти ласково, но с каким-то ленивым пренебрежением. - Ты же сама хотела.

Чари сердито поправила платье.

- Сама хотела, сама и расхотела, - ответила она. - Шагай, шагай, бычок. Руки загребущие, а целоваться не научился. Цвет лица мне помнешь.

Аскольд презрительно фыркнул и двинулся было вновь ее обнять нефритовая буддийская свастика с внутренним подсветом тяжело мотнулась на серебряной цепочке по его обнаженной груди. Чари отпрянула и, продолжая пятиться, поднялась на ступеньку крыльца.

Ступенька скрипнула.

- Хоть бы каменюку снял сначала, - сказала Чари, успокаиваясь.

Аскольд ласково погладил холодный дымчатый нефрит.

- В ней - вся сила, - добродушно ответил он.

- Ну вот иди своей силой гвозди заколачивай, а до живых девушек не суйся.

- По-моему, - убежденно сказал Аскольд, - ты сумасшедшая.

Она помолчала, соображая, и вдруг виновато согласилась:

- Наверное. Я даже не знала... то есть, я знала, только не знала, что это так навсегда. Самой удивительно. Совсем весь мир изменился. Ты правда, Аскольдик, пожалуйста, иди уже. Ничего тебе тут не обломится. А мне ничего там не обломится. И ничего не поделаешь.

Он несколько секунд завистливо и восхищенно вглядывался ей в лицо, а потом засвистел нечто модное, повернулся с видом "не больно-то и хотелось" и вразвалочку пошел прочь по лесной тропинке. Его широкая загорелая спина в свете сентябрьского заката светилась чистой медью, но скоро пропала в золотом месиве листвы и бликов. Чари долго стояла на ступеньке, водя пальцами по бревенчатой стене и кончиком языка проверяя губы, и собиралась с духом - сердце колотилось так, что уши глохли. Потом напоследок втянула носом пахнущий сухими листьями воздух и вошла внутрь. Комната матери тонула в половодье осенних цветов.

- Мам, - сказала Чари небрежно, - позови Ринальдо в гости. Он ведь очень по тебе скучает, я знаю.

Айрис окаменела в плетеном кресле у окошка - и книга, которую она только что спокойно читала, казалось, тоже окаменела и потеряла текст. Сколько веснушек у нее на плечах, подумала Чари. Интересно, когда он ее обнимал, их было сильно меньше?

- Ну что ты так смотришь, мама? - тихо спросила она.

МЭЛОР

Чжуэр был раздражен и зол.

- Мэлор Юрьевич, - с нескрываемым беспокойством сказал он, когда на пульте селектора зажегся знак контакта. - Ваш эксперимент идет уже пять часов. Я поднял всю документацию, переговорил с технологами - такого мы не планировали и даже не обсуждали. Лаборатория перерасходовала энергию на две недели вперед. Почему вы заперлись? Я настоятельно прошу вас объяснить происходящее.

- Хорошо, что вы позвонили, - раздался жесткий, заледеневший голос Мэлора, и Чжуэр невольно подобрался. - Я как раз хотел. Эксперимент идет уже пять часов, и через сорок две минуты, если не ошибаюсь, стартует очередной порожняк на Землю.

- Да, действительно.

- Потребуйте отмены старта. Дело в том, что на старте корабль взорвется. Пространство перенасыщено декваркованными нейтрино. Я блокирую на Терре все находящиеся здесь корабли и все корабли, которые будут прибывать. Только, Чжуэр, не вздумайте, например, пытаться отрезать меня от энергии. Посмотрите на счетчики. Перерасход относится к первым полутора часам, а сейчас я почти ничего не беру от реактора, потому что присосался непосредственно к звезде.

Чжуэр оправил ремни комбинезона. Он даже не стал переходить к пультам контроля.

- Я ничего не понимаю, - сдержанно сказал он.

- Это хорошо, - ответил голос Мэлора. - Это значит, что вы будете слушать внимательно. Я, видите ли, нашел способ стабилизировать земное солнце, доложил об этом вашему Казуазу, но тот, боясь уж не знаю чего очевидно, что я спасу Землю и тогда вся его грязная история всплывет, отправил меня с глаз долой. Но он не учел одного. Надпространственные каналы и есть надпространственные каналы, и то, что до Солнца отсюда шестьсот с лишним парсеков, не играет никакой роли. Аппарат связи, который мы смонтировали, вполне пригоден для того, чтобы отсюда взять Солнце в энергетический кокон. Расстояние требует только некоторого увеличения энерговооруженности, но эту проблему я решил. Я уже сказал, что качаю прямо из ядра звезды. Звездой пришлось пожертвовать, и через месяц с небольшим - уточненные данные я вам, разумеется, сообщу - она коллапсирует. Но к тому времени у нас скопится достаточно арестованных кораблей, чтобы, вырвав у них все лишние потроха, вывалив грузы, эвакуировать колонию обратно на Землю. Ведь ни машины, ни продовольствие везти не понадобится - они домой полетят... домой. Где все уже хорошо.

Он запнулся. Мысль, холодным всплеском полыхнувшая где-то поодаль от произносимых слов, не была новой - он гнал ее, но она все равно стояла позади, словно хмурое, напоенное осенним дождем дерево, и время от времени роняла крупные капли на обнаженную спину души.

Он не был уверен, что кораблей хватит.

Это легче легкого было проверить, без всякого компьютера, в уме, - но он запретил себе даже пытаться просчитать, потому что действовать нужно было вне зависимости от того, останутся на Терре люди к моменту коллапса или нет. Если бы Мэлор точно вычислил, что два или, скажем, пять миллионов не удастся втиснуть обратно в до предела облегченные звездолеты, это добавило бы ему мучений, но не остановило бы. Потому что он спасал всю Землю, всю Солнечную систему. Ради этого стоило жертвовать - какими-то долями процента, не больше. Тревога совести была бессмысленна, она выгрызала душу, но пойти у нее на поводу - значило отдаться на волю Ринальдо, который убьет четыре пятых.

Одно Мэлор знал твердо, как если бы это был упрятанный в трепещущих листьях неуверенности крепкий ствол стоящего позади дерева. Убийцей он жить не сможет. Если на Терре останется хоть один человек, - он, Мэлор, спустится с орбиты вниз и черную смерть замученной ради жизни Солнца солнцеподобной звезды встретит рядом с тем одним, или двумя, или двумя миллионами, которых убил, спасая.

И совсем уже некогда было ему размышлять о том, что, коль скоро ни о чем не подозревающих людей приходится за глаза делить на спасаемых и обреченных, значит, в расчеты все же вкралась ошибка. Ее не выявить аналитическим разбором тактики, потому что она - не деловой просчет, но мстительная погрешность против неких истин, которые всегда кажутся слишком общими и вечными для того, чтобы быть применимыми; и не рассудок, а только совесть ощущает противоестественность самой стратегической посылки: один человек молча выкраивает из всех остальных процент потерь. Только совесть, ничего толком не понимая, шепчет: "Обман!" - пока мозг строит ей наперекор безукоризненные, далеко идущие планы; но в тот самый момент, когда уже мерещится, будто самое трудное позади, и жертвы были не напрасны, и уже не придется больше брать себя и других за глотку ради будущего счастья, эти планы с каким-то мистическим, вековым постоянством, и вместе с тем всегда неожиданно, вдруг жидко и скользко выворачиваются наизнанку и, как в шторм лопнувший парус, свирепо хлещут обрывками и своего создателя, и всех, им спасенных.