Вячеслав Рыбаков - Хроники смутного времени

Другой банк. Кассирша вертит в руках Маринину бумажку, потом протягивает через окошечко ей обратно. - Нет, с "Эльдорадами" мы дел не ведем, - слегка как бы извиняясь и оправдываясь, говорит она. - Для нас, дама, это не документ, а филькина грамота. "Эльдорады" - они... они какие-то... - и делает красноречивую гримасу презрения и недоверия.

Роговцев проводит свой сеанс. - И главное, - говорит он уверенно и веско. - Вы должны полюбить эту жизнь. Не просто примириться с нею - простое примирение не поможет, потому что в подсознании у вас все равно будет копиться напряжение, чреватое срывом. Именно полюбить! Любовь... Дверь с треском распахивается, и, волоча за собою вцепившуюся ей в локоть секретаршу, врывается Марина. - Вы меня подставили? - кричит она в наступившей тишине. - Я просто хочу знать, вы меня нарочно подставили за какую-то там долю денег - или это совпало так? Несколько секунд Роговцев растерянно, почти жалобно смотрит на нее. Потом берет себя в руки, лицо его становится жестким. Угрюмо и нехотя, как бы выполняя неприятный и совершенно бессмысленный долг чести, он спрашивает: - Ну что такое еще случилось? - Я была у вас вчера, - говорит Марина, - и вы посоветовали... - Я помню, - отвечает Роговцев. - Но я не понимаю, по какому поводу... и по какому праву... вы тут устраиваете сцены. Марина смеется. - Меня ограбили, - говорит она. - Самым банальным образом, как дурочку. И я хочу знать... - Боже, - мертво говорит Роговцев. - Это ужасно. Какое время, Марина, какое время... И нет ему конца. - Вы же воевали вместе! - снова кричит Марина. Все уже ясно, но она не может так уйти. - Под пулями в горах в этих!.. Роговцев подходит к Марине вплотную. - Да, - тихо произносит он. - Это было отвратительно. И очень подло. Мы как игрушки были... как фишки... со всем своим героизмом и товариществом. Чем больше товарищества и героизма - тем легче любому подонку нами вертеть... И теперь тоже. Что я могу поделать? - Я сегодня же еду в Москву, - говорит Марина так же тихо. - В прокуратуру Минобороны. Не может быть, чтобы... Она не договаривает. Ей просто нечем закончить эту фразу. Потому что может быть. Давно и всем понятно, что - может. И поэтому Роговцев пожимает плечами и, горбясь, отворачивается. Слабо машет ей рукой: мол, уходите, женщина, не надрывайте мне сердце; оно мне еще пригодится.

Вокзал. Суета. Переполненный перрон. Веселые компании уезжающих, пьяные и нищие... Старушки-торговки, буквально пристающие к пассажирам: "Водочки не желаете? Пивко свежее". "Пирожки с пылу, с жару!" Вдоль длинного состава, издалека, идет Марина. Вот она останавливается возле одного из проводников, проверяющего билеты, что-то говорит ему. Он что-то отвечает. Она опять что-то говорит. Он отрицательно качает головой. Марина идет к следующему - там повторяется та же сцена. Она идет к следующему... Вагон в хвосте поезда - как после бомбежки. Выбитые стекла, облупленная краска, железо во вмятинах... Внутри - никого. Вероятно, его прицепили, чтобы перегнать на ремонт - или на свалку. Но дверь его почему-то открыта, и на полу тамбура сидит, потягивая пивко, молодой парень в железнодорожной форме. - Мне обязательно надо уехать этим поездом в Москву, - останавливаясь у этой двери, затверженно произносит Марина. Парень удивленно опускает руку с бутылкой. - Так мест же полно... сунь любому... - У меня не хватает денег. Парень легко, точным движением встает. - Сколько дашь? - Семьдесят. Он присвистывает разочарованно. - У меня только полтораста, и мне нужно вернуться сегодня же, - произносит Марина, - но это уже не вполне она. Зомби, из последних сил выполняющий неведомо чей приказ. Парень разглядывает ее некоторое время. - А садись! - вдруг азартно говорит он.

За окном купе проводника уплывают назад последние городские дома, начинаются пустыри, переходящие в пустоши. Снега, снега... Бьет колесами в разболтанные рельсы тяжелый состав. - Случилось чего? - спрашивает парень Марину. Она молчит. Остановившиеся тусклые глаза, мертвое лицо. Сумку с плеча она так и не сняла. Только пальто расстегнула - и сидит, чуть покачиваясь вперед-назад. - Слушай, нам три часа ехать, - говорит парень, пересаживаясь к ней поближе. - Так молчать и будем? Марина молчит. - Ну ты даешь, - говорит проводник. - Как хоть звать-то тебя? Марина молчит. Кажется, ее просто-напросто здесь нет - высохшая, покинутая душой оболочка. Парню не по себе. Он достает из-под столика початую бутылку водки, из шкафчика - пару стаканов. - Погреемся? - Спасибо, - говорит Марина едва слышно, - я не буду. - Н-ну, как знаешь. А я погреюсь, - парень наливает себе полстакана и выпивает неторопливо, с удовольствием. Крякает. Придвигается к Марине еще ближе, обнимает за плечи. - И тебя погрею. Ты ж замерзнешь, у нас не топят... - Не нужно, - устало говорит Марина, - пожалуйста, не нужно. - Нужно, - с ласковой настойчивостью говорит парень. - Ты сама не понимаешь, как это нужно. На себя-то посмотри! Тебе это нужно больше, чем мне! - Не нужно... - Слушай, а я тогда с тебя денег не возьму! - Возьмите лучше деньги... Стучат колеса. Летит за окном хмурый зимний день. Поля, поля, заснеженные полустанки, вросшие в измученную землю черные, перекошенные лачуги тонущих в снегу деревень, белые мохнатые провода... И голос Марины: усталый, безнадежный, и непонятно, к чему - к тому ли, что, возможно, происходит невидимо для нас в купе, или к тому, что мелькает за окном - относится ее монотонное: - Мне это не нужно... Мне это не нужно... Мне это не нужно...

Москва, площадь Трех вокзалов - суетливая, заваленная снегом. Марина почти бежит. Уже начинает смеркаться, короткий зимний день на излете. Улица близ Министерства обороны. Марина растерянно озирается, потом, по-прежнему почти бегом, бросается куда-то дальше - наискось через улицу.

Длинный, унылый коридор, битком набитый людьми. Мужчины и женщины, военные и гражданские... Так, наверное, в сталинские времена выглядели очереди родственников арестованных, ждущих хоть какой-то весточки о родных... В свете газосветных ламп все кажутся покойниками. Марина пытается пройти, рвется куда-то вперед, протискивается - ее не пускают. Сквозь сдержанный, слитный и смиренный гул голосов не слышно, что ей втолковывают, и не слышно, что она отвечает. Какая-то сердобольная бабулька наклоняется к ней поближе, взяв под локоток: - Да что ты, милая! Мы тут неделями сидим только чтоб на прием записаться! - Я не могу! - визжит Марина, вырывая локоть. - Я должна сегодня! Я должна к ночи вернуться домой! Он же с ума сойдет, если я не вернусь!! Пустите, пустите!! Ее хватают - она начинает биться всерьез. Ну, тогда и за нее принимаются всерьез.

Марина на улице. У нее уже вид полубезумной - да и с одеждой творится Бог знает что после схватки в коридоре. Похоже, она снова где-то у вокзалов; и опять кругом роскошные, переполненные яркими товарами витрины, светящаяся разноцветными огнями ларьковая суета. Не протолкнуться. Но она вдруг замечает кабинку телефона-автомата, замирает на секунду, а потом бросается к ней, словно осененная некоей новой спасительной мыслью, новой иллюзией. Марина не сдается, просто не может сдаться, она что-то еще пытается предпринять. Но у двери будки она останавливается, лезет в сумочку... Мертвеет. Шарит лихорадочно раз, другой... Из сумочки каким-то невероятным образом вываливается и шлепается в снег ее косметичка. Марина рывком переворачивает сумочку - та аккуратно взрезана, вспорота, и только чудом из нее не вывалилось вообще все содержимое. Но теперь Марине даже не на что позвонить.