Вячеслав Рыбаков - Не успеть

Не сговариваясь, мы. глубоко затянулись оба. Как равные. Пепел медленным карликовым снегопадом осыпался мне на колени.

– В чем состоит метод?

– Консервация зародышей. Горб, конечно, останется, но… горбатых вы, что ли, не видели? Умные, вежливые люди, просто с физическим недостатком. Мало ли у вас физических недостатков? Но зато останетесь здесь. С друзьями, с семьей!.. Да что я вам объясняю… Потому я так и спешил, чем раньше начнем, тем меньше горб, он же у вас пухнет, как бешеный…

– Кем разработан?

Александр Евграфович помолчал. Снова тщательно отряхнул пепел.

– Опытными специалистами.

– Если эмбрионы будут убиты, ткань может загнить. Заражение… гангрена… Мне не очень верится.

– Вас будут наблюдать.

Он помолчал, и мы опять, не сговариваясь, затянулись одновременно.

– Риск, конечно, есть, – честно повторил он. – На животных тут проб не проведешь.

Алый клок восхода неспешно влетел в комнату сквозь узкую щель между домами напротив. Вдали грохотал первый трамвай.

– Вы вправе отказаться, – проговорил Александр Евграфович. – Хотите лететь – летите. Но уж тогда имейте совесть сознаться: хочу улететь. И никто вам слова худого не скажет… – скулы у него запрыгали, и вдруг он хлопнул ладонью по столу, выкрикнув с болью: – Но мы должны остановить отток, должны! Ведь если так пойдет, здесь, может, вообще никого не останется, кроме безнадежных алкоголиков и большого начальства!

– У меня условие, – хрипло сказал я,

– Я вас слушаю.

– Я должен повидаться с семьей.

Он покивал.

– Понимаю вас, понимаю… Разумеется, Глеб Всеволодович. «Волга» с шофером ждет в проходном дворе, распоряжайтесь.

Я отвернулся. Пепельное душное солнце всплывало над крышами.

– В случае… нежелательных последствий, – сказал Александр Евграфович, – о вашей семье позаботятся. В этом можете быть уверены, товарищ Пойманов.

– Надеюсь, – сказал я и встал.

И не смог сделать ни шагу. Ноги будто приросли.

Александр Евграфович понял; слышно было, как он грузно поднялся из кресла у меня за спиной. Кресло освобожденно пискнуло. Оно пищало одинаково и когда его сдавливали, и когда его освобождали.

– Я жду вас в машине, – тяжко вздохнув, проговорил Александр Евграфович и, не глядя на меня, чуть горбясь, вышел из комнаты. Через секунду в коридоре лязгнула дверь и стало совершенно тихо. Только отдаленный, пробуждающийся шум улиц нарастал.

Обвел взглядом кабинет. Нестерпимо захотелось посмотреть фотографии. Поправил бумаги на столе, завязал тесемки на папке с недочитанной диссертацией. Все было на своих местах – стеллажи, книги, в карандашнице еще чуть дымилось. Розовый свет захлестывал стены. Я поднял трубку и тут же положил обратно на безмолвные рычаги. Телефон снова был отключен.

«Волга» покатила по быстро заполняющимся магистралям, аккуратно обгоняя переполненные трамваи и троллейбусы, вежливо притормаживая в узостях, птицей перелетая мосты. Александр Евграфович вновь попытался закурить; плотный бьющийся поток из полуоткрытого окна сметал пламя зажигалки, и Александр Евграфович, пощелкав немного, с неприязненным лицом закрутил стекло вверх до упора.

– Дайте и мне, – сказал я так, будто это уже само собой полагалось мне по рангу. Он протянул пачку; дал огня. Затянулись мы одновременно.

– Давно курите, Глеб Всеволодович? – спросил он, не глядя на меня. Курить было неудобно – машину колотило на латаном асфальте, упругая спинка сиденья то и дело, как боксер в грушу, била меня по горбам, и я мазал фильтром мимо рта.

– Всякий, кто этим воздухом дышит – курит, – ответил я. – И днем, и ночью «Беломорина» на губе.

– А все же не нравится вам здесь, не нравится, – с горечью произнес Александр Евграфович. Я промолчал. Нас с силой повезло по сиденью вправо – «Волга» слетела с Ушаковского моста, нырнув под только что зажегшийся желтый свет, и зарулила, почти не тормозя, на Приморский проспект. Сколько было связано с этим местом, с этим поворотом даже – здесь всегда отдых был близко впереди, залив, необозримые песчаные пляжи с валунами, чистые леса… Слева тянулись за узкой зеркальной полосой Невки зеленеющие Острова; мелькнула, утопая в разливах сирени, прибрежная беседка с эхом, которую когда-то показала мне жена – накатывала ночь, беседка плыла, медленно рассекая серую воду и серое небо, я ломал цветущие ветви и говорил: «О!», и потолок беседки отвечал: «О!», и жена отвечала: «Ого!»

Проскочили буддийский храм. Шофер крутнул баранку, огибая что-то, но опоздал, и нас кинуло вверх на плохо подогнанном, перекошенном канализационном люке.

– Болит… штука-то? – осторожно спросил Александр Евграфович.

– Нет. Онемела совершенно. Мешает только.

Он затянулся; приоткрыв окно, коротко выставил сигарету наружу, и ветер слизнул седой хвостик пепла.

– Спешить надо.

– Делаю, что могу, – сказал шофер. Я впервые услышал его голос.

– Я не тебе, Володя. Ты работай. – Он повернулся ко мне, – я даю вам час.

– Три, – сказал я.

– Я думаю, торг здесь неуместен, – голосом Остапа Бендера сказал Александр Евграфович. Я усмехнулся кривовато, а Володя вдруг громко рассмеялся и на короткий миг обернулся к нам, вспышкой показав веселое смуглое лицо.

– Машин мало, – сказал я. – Странно. Когда-то в такую погоду шел сплошной поток…

Ездить особо некуда стало, – угрюмо проговорил Александр Евграфович. – Залив прокис, в озерах то гепатит, то менингококк…

– Да не в этом дело, Александр Евграфыч, – снова подал голос Володя, – Народ в Сосновом Бору в ХЖО купается, и ничего…

– Что это? – спросил я.

– Хранилище жидких отходов, – ответил Александр Евграфович. – Могильник.

– Во-во! Так даже нравится – всегда теплая, говорят… А вот налоги на дороги опять так вздули! Кто может столько выложить, кроме мафиози? И, главное, все как в прорву улетает, вы посмотрите на покрытие! Это же убийство, а не покрытие! Частники сейчас от машин избавляются…

Мы затянулись одновременно.

– Единственная хоть сколько-нибудь убедительная теория, – вдруг сказал Александр Евграфович, – то, что улеты – это какая-то приспособительная реакция. Эскулапы наши считают, будто заболевают те, у кого оказались исчерпанными адаптационные возможности. Если жарко – человек непроизвольно потеет. Если холодно – непроизвольно начинает стучать зубами и подпрыгивать. Ну, а если сил нет как хреново – непроизвольно взлетает абы куда… Так, примерно.

– Интересно, – процедил я.

– Да уж куда как интересно, – угрюмо сказал он; прикурил вторую сигарету и, уже не спрашивая и не дожидаясь просьбы, протянул мне пачку. Я закурил. Во рту щипало и жгло, – Ведь сердце кровью обливается! Царь жал, душил, голодом морил – сидели смирненько, трудились. Сталин жал, душил, голодом морил – сидели, коммунизм строили с пеной у рта. А теперь, когда всем бы действительно навалиться плечом к плечу… полетели. Пташки!