Еремей Парнов - Собрание сочинений в 10 томах. Том 1. Ларец Марии Медичи

— Картинками любуетесь? — заискивающе улыбаясь, спросил Лев Минеевич. Но в глазах тревога стояла. Тревога и напряженность.

— А? — Люсин с трудом отвел от картины глаза: в минуты острой сосредоточенности взгляд его казался угрюмым и даже несколько злым. — Да-да, прелестные вещицы! — Он, собственно, их даже не успел разглядеть. Особенно эта, зелененькая, — показал на первую попавшуюся.

— Эта? — благоговейно прошептал Лев Минеевич, ласково погладив золоченый багет скромненького пейзажика из синих, зеленых и красных пятен. — Вы, я вижу, знаток! Это ранний Кандинский. Кандинский, так сказать, реалист. Ей цены нет!

Шуляк, который стоял лицом к окну, перестал барабанить пальцами по стеклу и обернулся.

— Это какой же? — с интересом спросил он. — Этой? — Он подошел к картине, нагнулся над ней, даже потрогал ногтем засохшую колбаску щедро выдавленной из туба краски. А что в ней такого особенного?

— Василий Кандинский — основатель абстракционизма! — блеснул эрудицией Люсин. — Тут одна подпись тысячи стоит. Правда?

— Совершенно справедливо, — подтвердил Лев Минеевич. — Пабло Пикассо недавно понадобился особой конструкции комод. Он набросал эскиз и вызвал к себе самого знаменитого парижского мебельщика. «Сможете сделать такой из розового дерева с инкрустациями?» — спросил Пикассо. «Очень даже свободно», — ответил ему краснодеревщик. «А сколько это будет стоить?» — «Вам, маэстро, ни одной копеечки, сантима то есть, подпишите только эскиз». Вот что значит подпись… А недавно Пикассо, — Лев Минеевич оживился и обнаружил незаурядную осведомленность об интимных сторонах жизни великого художника, — пришел в знаменитый парижский ресторан Максима босиком и в белых индийских брюках, вроде наших кальсон, а все встали и устроили ему овацию.

— Занятно, — недоверчиво покачал головой Шуляк.

— Да-с! Святое искусство! — Старик назидательно поднял палец. — А скажите мне, молодые люди, если, конечно, не секрет, чего такого мог натворить мой сосед? Парень он, знаете ли, неплохой, только непутевый. Гуллив очень!

— Ничего он не натворил! — пренебрежительно махнул рукой Люсин. — Просто он срочно понадобился нам в качестве свидетеля. Но это как раз секрет! Так что никому… Ясно?

Лев Минеевич понимающе прикрыл глаза и прижал руку к сердцу.

— Ключ от его комнаты у вас? — спросил Шуляк.

— Мы друг другу ключей не оставляем.

— А Виктор Михайлович кому-нибудь свои ключи доверяет? — задал вопрос Люсин.

— Ни разу не видел, чтоб его апартаменты кто-то другой открывал.

— И хорошо. Если даже кто придет от имени Виктора Михайловича, так вы не впускайте, — посоветовал Люсин. — Скажите, чтоб дожидались возвращения хозяина.

— Что я, дурак?

Люсин вспомнил недавний диалог сквозь запертые двери и улыбнулся.

— Скажите, — Лев Минеевич деликатно потянул его за рукав, — есть тревожные симптомы?

— Вы о чем? — не понял Люсин.

— О нашей квартире! О чем же еще? Кто-то подбирается к Витюсиной коллекции? Или… — Не решаясь произнести роковые слова, чтобы не накликать невзначай беду, Лев Минеевич мотнул головой в сторону своих шедевров.

— Нет, знаете ли, дыма без огня. — Люсин едва сдержал улыбку. — Будьте осторожны, это никогда не мешает. Так ведь?

Старик закивал головой. Глаза его расширились, в них промелькнула покорная, обезьянья какая-то скорбь. Люсину стало его очень жалко.

— Вы не волнуйтесь, папаша, — сказал он. — Мы постараемся не дать вас в обиду.

— Имейте в виду! — Лев Минеевич сразу ожил и даже погрозил Люсину пальцем. — В сохранности моего собрания должно быть заинтересовано все государство… Я ведь одинок. — Голос его упал. — И, верно, недолго проживу. Все это… — вялым жестом обвел он стены комнаты, — достанется им. — Он кивнул на окно, за которым была тихая летняя улица. — Наследников у меня нет.

— Вы бы заявили об этом официально, — посоветовал Шуляк. — Вам бы помощь оказали, жилплощадь улучшили.

— А мне ничего не надо, — горько усмехнулся старик. — Ни помощи, ни жилплощади. Все у меня есть, всем доволен. Человек смертен, но жить, знаете ли, нужно без этих мыслей, иначе все ненужным становится. Умру — пусть делают с этим что хотят. Но пока я жив — это мое. Иначе зачем все? Для чего? Чем-то же должен жить человек? Не хлебом же единым?

Шуляк снова безразлично забарабанил но стеклу.

— Одним словом, не беспокойтесь, Лев Минеевич, — поднимаясь с колченогого венского стула, сказал Люсин. — В случае чего тут же мне позвоните. — Он вырвал из блокнота листок и записал на нем номера своих телефонов. — Это прямой, а если меня не будет, позвоните по другому. Мне передадут.

— Спасибо! — с чувством сказал старик, бережно складывая бумажку.

— О нашем разговоре — молчок! — Люсин приложил палец к губам.

Лев Минеевич кивнул.

— И сообщите, как только вернется Михайлов, — сказал Шуляк.

— Нет уж, увольте! — обнаружил неожиданное несогласие Лев Минеевич. — В чужие дела не вмешиваюсь. Он вам нужен, вы его и караульте. Я на себя поручений сомнительных и даже неблаговидных принять не могу-с.

— Ладно. Не волнуйтесь, — успокоил его Люсин. — Все будет в порядке.

Попрощавшись с хозяином за ручку, они удалились.

— Зловредный старикашка. Себе на уме, — прокомментировал Шуляк, когда они вышли из подъезда.

— Не, — покачал головой Люсин, — не зловредный. Несчастный, скорее. Обломок старого мира.

— Это верно. Собственник. Куркуль!

— Я не про то… Попрошу вас, товарищ Шуляк, установить наблюдение, чтобы возвращение Михайлова не застало нас врасплох.

— Ас этим как? — показал глазами вверх Шуляк. — Если он его захочет предупредить?

— Такое возможно, — согласился Люсин. — Это, конечно, надо предусмотреть. Но, пожалуйста, осторожно…

— Понятно, — кивнул Шуляк.

— Машину я пока у вас забираю. Отсюда я прямо в аэропорт. Вернусь завтра, часов в одиннадцать. Вы остаетесь за меня.

— Слушаюсь. Вы в Ленинград?

Люсин развел руками: «Что делать, мол? Надо! Приходится».

Шуляк понимающе улыбнулся, и они пошли к машине.

Шуляк сел на переднее сиденье и сразу же снял трубку. Все, как положено, доложил, отдал необходимые распоряжения, обо всем с кем надо договорился.

— Ну, ни пуха вам, ни пера! — пожелал он, вылезая на тротуар.

— К дьяволу! — благодарно кивнул Люсин. — В Шереметьево, пожалуйста, — сказал он шоферу.

Прежде чем сесть в самолет, Люсин проверил регистрационные списки за вчерашний день. Он обнаружил в них целых шесть Михайловых. Инициалы в билетах, к сожалению, не записывались. Вечерними рейсами в 20.55 и 22.05 улетели два Михайлова. Но это, увы, ровно ничего не говорило. Если бы этой распространенной фамилии не оказалось вовсе, можно было бы сделать два вывода: первый — Михайлов взял билет на чужое имя, второй — он вообще не улетал в Ленинград. Но примечательная фамилия была дважды упомянута в регистрационных ведомостях вечерних рейсов. Поэтому никаких выводов сделать было нельзя…