Еремей Парнов - Собрание сочинений в 10 томах. Том 1. Ларец Марии Медичи

Савиньи получил двадцать лет. Потом по какой-то амнистии, что ли, его досрочно освободили. Он переменил имя и куда-то уехал, иначе его бы все равно убили. Без суда. Точнее, по приговору нашей расстрелянной организации.

Хорошо, что я время от времени читаю коммунистические газеты, иначе бы я и не узнала про Савиньи! Мне и в голову не могло прийти, что это он! Как он только решился поехать сюда в одной группе со мной? Сидеть за одним столом! Разговаривать! Открывать дверь в отеле! Подавать руку при выходе из автобуса!.. Нет, это совершенно непостижимо! Пусть он изменил свою внешность, пусть даже надеялся, что я забыла его… Но ведь он убил моего мужа и старого свекра! Он истязал — пусть тоже чужими руками — меня в камере! Как же можно?! Ну как?!

Очевидно, что-то ему было нужно, причем так нужно, что все отступило перед этим на задний план. В том числе и соображения личной безопасности. Ведь он рисковал, очень рисковал… Но как я не распознала его?! Интуитивно, шестым чувством… После этого говорите, что есть телепатия. Вздор! Этот выродок казался мне даже симпатичным. Я ничего не почувствовала. Абсолютно ничего.

Не попадись мне случайно эта статья… Нет, я, конечно, не коммунистка. Я слишком погружена в себя, чтобы… Не знаю, как вам это объяснить… Одним словом, я не состою в партии. Хотя голосую всегда за коммунистов и читаю их прессу. Это как бы дань молодости. Отголоски Сопротивления. Среди нас было много коммунистов. И я счастлива, что была тогда вместе с ними… Знаете, я до сих пор с гордостью вспоминаю, что и у меня была своя подпольная кличка. Значит, ко мне относились всерьез. Меня звали мадам Герлен. Почему? Ну, во-первых, я душилась именно… впрочем, дело, конечно, не в этом… Просто однажды я предложила замаскировать капсюль-детонатор под герленовскую помаду. Забавно, верно? Почему я теперь мадам Локар? Очень просто. Это была кличка Филиппа. Война закончилась, я перестала быть мадам Герлен, но осталась женой Локара. Дениза Локар — это как-то больше, согласитесь, идет мне, чем видамесса Мадлен-Дениза де Монсегюр графиня де Ту. Разве не так? Волей судьбы я стала единственной наследницей громкого имени. Но это чистейшая формальность. У меня нет никаких прав на него. Я совершенно не знаю генеалогии и геральдики и, кроме нескольких семейных преданий, ничего не могу рассказать о прошлом видамов де Монсегюр. И вообще это смешной анахронизм. Все в прошлом…

Подумаем лучше о будущем. Очень важно понять все же, чего он хотел от меня. Я говорю о Савиньи.

Тогда, в тюрьме, он ясно дал понять мне, что я целиком нахожусь в его власти. «Вы моя военная добыча, — сказал он. — А если хотите, плата за измену». Да, он был очень откровенен! Можно было кричать, биться в истерике, осыпать его самыми страшными оскорблениями — на него ничего не действовало. Он молча выжидал, потом как ни в чем не бывало продолжал разговор.

Он приходил в темный каменный коридор — гулкий, в нем всегда вздыхало и шелестело эхо, — останавливался у нашей камеры, у решетчатой двери в зарешеченной стене, и подзывал меня. Я, конечно, не шла и, как загнанная крыса, забивалась в дальний угол. Тогда появлялся Ванашный с большим железным крюком и начинал охотиться за мной сквозь решетку. Сначала он забавлялся, но быстро бледнел от бешенства и начинал полосовать меня этим самым крюком. Когда я падала, он подтаскивал меня к решетке, как смотритель зоопарка несъеденное львом мясо… Говорили, что он и работал до войны не то в зоопарке, не то в цирке. После второй такой охоты я уже шла к двери по первому зову.

Чего хотел от меня Савиньи? Я и знаю это, и не знаю, вернее, не совсем понимаю. Его почему-то очень интересовали старинные реликвии нашей семьи — семьи Филиппа. Он требовал от меня какие-то четки, какой-то флорентийский орден и, главное, подвязку Генриха Четвертого. Все добивался, где они спрятаны. Уговаривал, грозил, потом отдавал меня в руки Ванашного. Нет, ко мне не применяли изощренных пыток, но меня так зверски избивали, что я неделю не могла прийти в себя. Потом все повторялось. Уговоры, угрозы и, конечно, обработка. Но я ничего не знала об этих вещах. Наверное, если бы я и знала о них, то все равно не сказала. Пусть были бы они даже пустыми безделушками, все равно я бы не сказала о них Савиньи, несмотря на то что мне было больно, очень больно. Сказать — означало бы предать память Филиппа. Но все это досужие разговоры. Тогда я не знала об этих вещах и поэтому не могла ничего выдать. Сейчас, конечно, легко говорить, но тогда… Я могу только благодарить Бога, что тогда мне нечего было выдавать. Все мои товарищи были арестованы, да меня о них и не спрашивали, а о реликвиях я не знала.

Савиньи перерыл весь наш дом, но ничего не нашел, от меня же он ничего не добился. Возможно, поэтому они и выпустили меня, чтобы следить. Они, вероятно, надеялись, что я сама наведу их на след. Но ведь я действительно ничего не знала! О подвязке я хоть слышала от Филиппа, но понятия не имела, где она находится. Меня тогда это совершенно не интересовало. О четках же и флорентийском ордене никто мне ничего не рассказывал. Скорее всего, этот орден был такой же королевской наградой одному из Монсепоров за верную службу, какой был удостоен Жиль де Монсепор — конюший великого Генриха Четвертого. Я имею в виду королевскую подвязку. Это длинная история, и мы к ней еще вернемся. Мысли скачут, и я чувствую, что совсем не могу рассказывать последовательно, как-то одно само собой набегает на другое…

Значит, выпустили они меня из тюрьмы. Было это в ноябре сорок третьего года. Слежку я обнаружила довольно скоро. Пригодились уроки Люка. Несколько дней я потратила на изучение их «расписания». Потом, обнаружив в нем слабое место, сумела перехитрить шпиков — одним из них был, кстати, насильно навязанный мне дворецкий — и как-то ночью выбралась из дома. Я бежала из города и ценой неимоверных усилий добралась до отдаленного приморского городка, где жила моя старая крестная. У нее я и прожила до конца войны.

После освобождения я вернулась в наш опустевший и совершенно разоренный особняк. Это был мой нравственный долг. Да и куда еще я могла пойти?! Мои родители погибли в бомбежку при освобождении… Правда, можно было остаться у крестной, но меня так тянуло туда, где хоть стены помнят о Филиппе. Первым делом я занавесила зеркала. Они видели его в последний раз. Пусть же никто больше не смотрится в них, чтоб не стереть его невидимую тень…

А через несколько лет — Савиньи тогда уже сидел в тюрьме — ко мне явился незнакомый молодой человек. Оказалось, что это внук нашего Уго, старика дворецкого. На другой день после моего ареста Уго уехал в провинцию. Потом я поняла, что на это у него были причины… Внук Уго передал мне конверт и рассказал, что перед смертью дед поручил ему обязательно разыскать молодую видамессу или, если ее не окажется в живых, старую графиню де Фуа — очевидно, дальнюю родственницу.