Ричард Бах - Ничто не случайно

И опять, и опять, и опять все сначала.

Но один раз схема оказалась нарушенной, и пока Стью усаживал пассажиров, к моей кабине подошел какой-то обозленный тип.

- Я знаю, что вы рисковый пилот и все такое, - язвительно сказал он, - но вам хоть иногда не мешало бы поосторожнее заходить на посадку. Я уже шел на посадку на своем двухмоторном Апаче, а вы подрезали мне путь, вынырнув прямо перед носом!

Я было хотел сначала сказать, что весьма сожалею, что так вышло, но его тон меня задел. С собратом-летчиком в такой многолюдный день я бы так не поступил. Откуда-то издалека пришло воспоминание о пилоте по имени Эд Фитцджеральд, служившем в 141-й эскадрилье тактических истребителей ВВС. Фитц был одним из лучших летчиков, которых я знал, и надежным товарищем, но он был самым свирепым мужиком во всей военной авиации. Он вечно был нахмурен, и мы говорили, что он постоянно находится на боевом взводе с пружиной, установленной на взрыв. Стоило человеку допустить ошибку и хоть чуть-чуть встать на пути у Фитца, как он должен был готовиться к рукопашной схватке с разъяренным леопардом. Даже если он был неправ, Эд Фитцджеральд не задумываясь хлестал наотмашь чужака, который осмелился ему противостоять.

Так что вспомнил я Фитца и в душе улыбнулся. Я поднялся в кабине во весь рост, сразу став на целый ярд выше этого пилота с Апача, и свирепо свел на него брови, как это сделал бы Эд.

- Слушай сюда, приятель, - сказал я. - Не знаю я, кто ты такой, но ты летаешь так, что запросто можешь кого-нибудь угробить. Ты тащишься через всю страну, заворачиваешь в аэропорт и ждешь, чтобы все убрались с твоей дороги только потому, что на твоем вшивом самолете два мотора. Вот что, приятель, будешь еще летать на такой манер, и я тебя каждый раз буду подрезать; давай, взлетай, и я тебя опять подрежу, ты понял? Как научишься водить самолет и летать по схеме, вот тогда и приходи со мной разговаривать, ясно?

Стью покончил с пристегиванием пассажиров, и я дал газ, чтобы заставить типа потерять равновесие под воздушной струей. Он отступил назад, кипя яростью, а я натянул очки и в воздушном смерче, делавшем невозможным какой-либо ответ, порулил прочь. Ты мне здорово помог, старина Фитц.

К трем часам поле стало таким же пустым, каким оно было весь год. Не видно было ни одного самолета, кроме Ласкомба. И биплана. Через кукурузное поле мы отправились обедать и рухнули за свой столик.

- Три гамбургера и три Особых Бродяжьих, Милли.

Еще одна сторона чувства безопасности. Ты не только знаком с официанткой, у тебя уже есть свой столик и свои дополнения к меню. У нас был стол на троих у боковой стены, а Особый Бродяжий - это был земляничный шербет, взбитый в миксере с Seven-Up. Стью даже вписал его, и он, возможно, по сей день остается в меню Пальмиры.

После долгого молчания Пол заговорил, протирая глаза.

- Ну и денек!

- Угу, - согласился я, не желая даже делать усилие и открывать рот.

- А что такое с Дьюк? - спросил Стью немного погодя, и когда стало ясно, что никто не настроен особенно разговаривать, он продолжил.

- Она весь день смотрела, как вы летаете, но билета так и не купила. Говорит, ей страшно.

- Это ее проблема, - сказал я.

- Так или иначе, она и кое-кто из ее друзей пригласили нас сегодня на ужин. Это как раз за озером. Есть настроение пойти?

- Конечно, есть, - сказал Пол.

- Сказали, что заедут за нами в пять. Снова молчание, которое я наконец прервал.

- Ну что, сработало? Так может бродячий пилот выжить?

- Если уж твоя птичка смогла пережить аварию и через два дня снова подняться в воздух, - сказал Пол, - то с бедой мы справились. И я, конечно, не знаю, сколько денег мы заработали, но у нас их целая куча. Если засесть и составить такое расписание, чтобы попадать на все воздушные утренники, на все окружные ярмарки и на все съезды земляков в маленьких городках, то полторы недели спустя можно было бы купить с потрохами самого Рокфеллера.

- Пока ты летаешь и возишь пассажиров, ты будешь в деле, - сказал Стью. Когда я продавал сегодня билеты, Дьюк сказала, что в городе заключались пари на то, что после этой аварии аэроплан никогда больше не взлетит.

- Это она серьезно? - спросил я. - Вроде, да.

- А, как мы их! Ты же видел, как в конце концов вертолет сдался. Старина Великий Американский Цирк по-настоящему забрался им за шкуру, и я думаю, они под конец не выдержали конкуренции.

Какое-то время все молчали, потом снова заговорил Пол.

- Знаешь, эта девушка летала со мной трижды.

- Что это была за девушка?

- Не знаю. Она не сказала ни слова, ни разу не улыбнулась даже. Но она летала три раза. Девять баксов. Откуда у этой девчушки девять баксов, чтобы просадить их на прогулки на самолете?

- Просадить? - переспросил я. - Просадить? Парень, да ведь девочка летала! Девять баксов - это ничто!

- Да. Но таких, кто думает так же, как ты, не очень много. Ах да, знаешь еще что? Сегодня два автографа. Я дал два автографа.

- Отлично, - сказал я. - Ты и меня здесь обставил. Ко мне тоже подошел какой-то парнишка и попросил расписаться в его блокноте. А как ты, Стью? Вот ты уже и не Звезда.

- Бедняга Стью, - высокомерно сказал Пол. - А ты-то давал сегодня автографы... Звезда?

Стью ответил мягко.

- Двенадцать, - сказал он, глядя куда-то в сторону.

К пяти часам мы зачехлили самолеты на ночь. Мы могли бы еще катать пассажиров, но у нас уже не было настроения и мы прикрыли лавочку.

За нами приехала Дьюк с приятелями и отвезла нас в дом, находившийся как раз по ту сторону второго пальмирского озера. Можно было поплавать, но Пол предпочел остаться на берегу; вода показалась ему холодной.

- Одолжи расческу, Стью, - попросил я, выбравшись через час из воды, когда мы уже вернулись в дом.

- Само собой. - Он вручил мне обломок пластика, на одном конце которого торчало пять зубьев, потом длинный просвет, а потом еще торчал лесок из 18 зубьев, а дальше зияла пустота.

- Расческа парашютиста, - извиняющимся тоном сказал Стью. - Несколько жестких приземлений доконали ее.

Особой пользы расческа не принесла.

Мы вернулись к собравшимся гостям, к целой толпе народу в гостиной, уминавшей сэндвичи и картофельные чипсы. Все они приставали к Полу с расспросами: чего мы, собственно, добиваемся, занимаясь воздушным бродяжничеством.

В комнате витала какая-то смутная тоска, словно мы были чем-то, чего эти люди давно хотели сами, словно они испытывали затаенное желание распрощаться с Пальмирой и улететь в солнечный закат вместе с Великим Американским Воздушным Цирком. И больше всего это было видно по лицу Дьюк. Тут я подумал: если они хотят сделать что-нибудь в этом роде, то чего же они ждут? Почему бы им этого не сделать и не стать счастливыми?

Пол со своей железной логикой привел Дьюк к мысли полетать на Ласкомбе.