Генри Олди - Вожак

– Слышите?

Гром тяжкой тушей лёг на пустыню. Удары далёкого набата, подобные ударам дубины, обмотанной тряпьём – звук давил, вынуждал морщиться, вжимать затылок в плечи. Любая попытка сопротивления грозила обмороком. Сокол упал ниже, пошёл широкими охотничьими кругами. Восьмирукий танцор прекратил движение, заметив, что танцует в навязанном ритме. Паук угрожающе щелкнул жвалами, пятясь назад. Лишь ангел сиял прежней голубизной, не трогаясь с места.

– Сердце, – сказала Рахиль. – Пульс изменился.

Папа Лусэро взмахнул передними лапами:

– Чего мы ждем? Инфаркта?

Сумерки валились отовсюду. Песок обагрила роса: россыпи блестящих капель. Пульс, вспомнила Рахиль. Ее муж работал врачом-кардиологом в НЦ сердечно-сосудистой хирургии. Пульс – умелый подсказчик. Временны́е промежутки, разделяющие удары сердца, редко бывают одинаковыми. Сердцебиение – не хронометр, а виртуоз, играющий на ударных. Наш слух не различает ускорений и запаздываний, но именно они превращают мертвый стук в живую музыку. Сердце – импровизатор, умеренная хаотичность – признак здоровья. Если пульс стал механически точен, у человека – прединфарктное состояние…

Гром бил ровней метронома.

– Уходим, – приказала Рахиль. – Скоро здесь будет ад.

В устах гематрийки это не было метафорой.

– Нагуаль, – Манойя указал на ягуара, дремлющего под фикусом. – У меня тоже был свой нагуаль. Оцелот, довольно крупный. Теперь нет. Наверное, больше не будет никогда.

– Кошку, – предложил Марк. – Хочешь кошку?

Манойя заинтересовался:

– Кошку? Большую?

– Обычную. Рысь нельзя. Они у нас злые.

– Я попробую. Позже.

– Поможет?

– Не поможет, но надо пробовать. Так сказал доктор.

– Надо пробовать, – эхом повторил Марк.

Пошел дождь: мелкий, теплый. Сотня капель высадилась во дворе, как десантная центурия. В зеркальной броне отражался свет ночника, укрепленного на кронштейне балкона. Автоматика вспомнила службу, растянула силовой капюшон, и вторжение захлебнулось. Остался звук: суховатый шепоток. Блок звукоизоляции мог бы вырвать дождю язык, превратить в немого, но инструкции министерства здравоохранения рекомендовали делать это лишь по личному требованию проживающих. Шелест капель, утверждали врачи, благотворно влияет на взвинченные нервы. В представительствах нервы круглые сутки: никаких дождей не хватит.

– Надо было тебя убить, – сказал Манойя. – Всех вас.

– Надо было. Вы сглупили.

– Все вышло бы по-другому. Когда вы прилетели, и мы вас нашли… Надо было убить. Сразу. Всех. Отправить в солнце. Трупы сжечь. Все бы сложилось иначе. Я не попал бы в плен. Не потерял нагуаля. Не курил здесь, с тобой. Я прав?

– Информативные конструкции речи? Тренируешься?

– Я прав?!

– Прав, – согласился Марк. – Кое в чем.

Диалог вплетался в бормотание воды.

– У меня был друг, – Манойя бросил окурок в утилизатор, промахнулся, но вставать не захотел. Достал вторую сигарету, щелкнул зажигалкой: – Он погиб. Меня взяли в плен, а его накрыло взрывом. У меня есть жена. Или правильней говорить: была жена? Она дома. А я не знаю, что вы делаете у меня дома. Спрашивал доктора, он молчит. Ты ведь тоже ничего не скажешь?

– Яркость линии гелия падает. Возникли линии магния и кремния. Зафиксированы всплески потока свободных нейтронов…

– Это у меня дома?

– Да.

– Что это значит?

Марк не ответил.

– Надо было вас убить, – в третий раз повторил лейтенант. Мертвенностью интонаций он напоминал гематра. – У меня был друг…

– У меня был друг, – эхом откликнулся Марк. Декурион Жгун был ему не другом, а подчиненным, одним из отряда, но это мало что меняло. – Он погиб. Он хотел взять астланина в рабство. В такое рабство, какое ты и представить не можешь. Астланин ушел в солнце, а моему другу сожгло мозг.

– Рабство? – без особого интереса спросил Манойя. – Нас нельзя брать в рабство. Нас можно брать в плен. Можно отправить в солнце. А в рабство – нет, нельзя. Неправильно.

– Будь оно проклято, ваше солнце!

– Наше, – поправил Манойя. – Наше солнце.

И уточнил из облака дыма:

– Ты ведь астланин?

– Я помпилианец.

Шерсть на загривке встала дыбом. Ворчание поселилось в глотке. Губы растянулись, обнажая клыки. В зрачках зажегся желтый огонь.

– Настоящий помпилианец! Стопроцентный!

Катилина, закричал Марк. Спасибо, Катилина. Я запомнил твои слова. Я не зря назвал ягуара твоим именем. Слышишь меня, Катилина?

– Ты молодец, Манойя. Ты напомнил мне, кто я такой…

Дождь притих, вздрагивая.

– Кровь? Наша кровь – другая.

Двое, думал Марк, холодея от бешенства. Двое во Вселенной: я и он. Рабовладелец – и тот, кого нельзя взять в рабство. Единственная раса в Ойкумене, которую не заклеймить. Нет, не единственная. Великий Космос! Как же я сразу не догадался! Астлане, вы не первые – вторые.

Раса, которую не заклеймить – помпилианцы.

– Я – помпилианец, я волк… Я же волк?! Как мой дед? Отец?

Дуэль. Конфликт клейм. Рефлекторное сопротивление. Сложнейшая подготовка для корсета , армейской «десятины». Инъекции: солдатчина, офицерские. Смерть на иллюзорной арене. Тяжелейшая психотравма в лучшем случае. Рабом помпилианец не живет и дня.

Но «десятина» открывает его для колланта.

– Ты никуда не торопишься? – спросил Марк.

Манойя пожал плечами:

– Нет.

– Хорошо. Хочешь увидеть солнце?

– Ночью?

…путь свету перекрыл декурион Жгун. Он навис над умирающим, и поток всей своей бешеной мощью ударил в помпилианца. Жгун вспыхнул: пух, обласканный язычком зажигалки. Казалось, тело Жгуна отлили из чистого магния. Горели и кричали пять «изнаночных» ипостасей декуриона. И вторил им реальный Жгун, содрогаясь в конвульсиях.

Рассвет, деревня, смерть.

– Ночью. Какая разница, если солнце?

Это самоубийство, сказал обер-центурион Кнут. Хищная бестия всегда соображала быстрей, чем остальные. Боец, ты сошел с ума. Я с тобой, боец.

«Alles!»

– Я не физик, – напомнил Белый Страус. – Тем более, не астрофизик.

– Я тоже!

Раздражения в голосе Бруно Трааверна выплеснулось больше, чем хотелось бы представителю Ларгитаса. После безобразной сцены в зале заседаний он еще не вполне владел собой.

– Позвольте мне, – вмешался эксперт Бреслау.

Бруно лишь рукой махнул: валяйте! В жесте облегчение мешалось с безнадежностью: убойный коктейль, прямой путь к депрессии. «Все реакции наружу, – оценил Якоб Ван дер Меер. – Он это знает, но ничего не может поделать. Я предлагал отложить разговор. Пустые слова: сгоряча Трааверн хотел и мне продемонстрировать запись, которая привела его в такое состояние. Копии Салюччи разослал всем членам Совета. Спасибо Бреслау, отсоветовал: «Должен среди нас быть хоть один трезвомыслящий человек!» Вот уж прозвище в масть: Тиран…»